- Почему ты полез меня защищать? – спросил вдруг Урса.

Между нами так мало произошло за это время, что я сразу понял, о чём он говорит.

- Ты не был виноват.

Он усмехнулся:

- Тебя называют Мечом Истины. А ты не понял, что имеешь дело с обученным убийцей?

- Я давно понял, кто ты, Урса. Но это не имело значения. Скорняка ты не убивал. К тому же, положение было сложное: одного стражника ты искалечил, мог пострадать кто-то ещё.

- Ну и что? Они должны быть готовы к этому, если взяли в руки мечи.

- Иногда люди берут мечи для самозащиты.

- Какое мне до этого дело? Те, кто держит оружие, отличаются от обычных людей. Оружие обязывает к уверенности, мощи, умению. И если эти придурки нацепили на пояс ножны, они вступили в сообщество тех, над кем властны иные законы. Законы жизни и смерти. Сострат и его ублюдки не заслуживали своих мечей.

Это была самая длинная и самая страстная речь, какую я слышал от него. И самая странная, к слову сказать.

- Надо очень не любить людей, чтобы выбрать такое ремесло.

- Да. А за что их любить?

И за этими словами куда как многое стояло.

- Скажи мне, Урса, кто были твои родители?

Я не ожидал вспышки.

- Какая разница? – внезапно вскричал он.

Значит, моё предположение верно. Такая апология меча могла означать только одно…

- А если мама была портовой шлюхой, это что-нибудь значит? – резко спросил Урса, нагибаясь к огню, чтобы видеть мои глаза.

- С какой стороны смотреть. Это ничего не значит для меня, не этим определяется моё отношение к тебе. Но это много значит для некоторых людей. И для тебя самого, к сожалению.

- А тебе, выходит, всё равно?

Я пожал плечами:

- Мой отец был из благородных. Я же пять лет пятнал арену своей и чужой кровью. Позор – понятие относительное. Важно то, кем ты сам себя ощущаешь.

- Если б я родился раньше, то хотел бы стать гладиатором, - с угрюмой уверенностью произнёс молодой человек. – Я слышал, туда охотно брали свободных. Подписал контракт – и всё.

- И что же в этом так тебя привлекает?

- Возможность безупречно владеть оружием. Входить в сообщество тех, кто властен над чужой смертью. Вызывать уважение своим мастерством. И умирать со славой, под гром восторженных криков. Жаль, что игры отменили.

- Да, игры отменили. Раз ищешь братство крови, не вступить ли тебе в легион?

Он презрительно отмахнулся:

- Это совсем другое! Легионер, который бредёт, нагруженный, как мул, а потом стоит или бежит, подчиняясь чужому приказу, как тупое животное. И умирает в толпе, падая под ноги идущим. Какое уж там мастерство!

- Но иногда он умирает «за алтари и очаги».

- А у меня нет алтаря и очага! – с вызовом воскликнул Урса. – Я сам хочу быть себе господином. Чтобы мной не могла помыкать чужая воля. Воля тех, кто просто богаче и знатнее меня.

- Бедный Урса, ты так мало знаешь о том, как, в действительности, устроен мир. Ищешь силу совсем не там, где она есть.

- А ты знаешь?

- Я кое-что в этом мире видел. Достаточно, чтобы знать: сообщество гладиаторов – миф. Не было братства между людьми, которые убивали друг друга по чужой указке. На моей спине есть следы кнута. Они остались с тех пор, как я отказался добить на арене друга. Те, кто их мне оставил, сражались рядом, а потом они же меня связали. Но когда меня пороли, право, я был свободнее их.

- Что ты называешь свободой? – ядовито спросил он.

- Возможность самому решать, как жить, за кого и за что умереть.

За что – наверное, это он уже понимает. А вот за кого… Ни семьи, ни дома, ни привязанностей. И парень всерьёз уверен, что всё это ослабляет. Как бы не так! Должен ли я поделиться с ним недавно обретённым знанием: только привязанность даёт человеку силы жить. Жить иногда много труднее, чем умирать. Для этого больше стойкости требуется. Сказать это? Признаться наёмному убийце, что любишь кого-то, – не самый умный поступок.

- Я свободен, - сказал он. – И могу решать, как умрут другие.

- Нет, Урса, ты не свободен. Ты весь в цепях, которых сам не понимаешь. И ничего ты не решаешь, если на то пошло.

- Это почему?

Жаль, право слово. Этот парень так хорошо выучился убивать, но совсем не знает, как сам живёт. Где уж ему знать, как другие живут?

- Твои цепи – это память о позоре рождения, которую ты стремишься избыть. Неважно, что другие не знают твоего позора – важно, что ты его считаешь таковым. Это память о слабости, и страхе, которые ты испытал когда-то. Я не знаю, когда и где. Важно, что ты это знаешь. Ты цепляешься за личину наёмного убийцы, как ребёнок за юбку матери. Тебе кажется, что, внушая страх другим, ты можешь побороть свой. А так не бывает. И твой страх будет только возрастать при встрече с тем, кого ты не сможешь осилить.

Его взгляд налился мрачной угрозой. Урса опустил глаза и стал палкой шевелить головни в костре, но на лице поселилась нехорошая ухмылка. Я перестарался – его душа захлопнулась.

- Визарий, я не встречал пока людей, которых не мог бы осилить.

- А если встретишь?

- Не тебя ли? Ты мне неинтересен, старик. Ты давно пережил свою славу, и теперь тешишь себя выдумками о том, будто сам так захотел. Ведёшь смелые речи только потому, что пока я защищаю, Выродок до тебя не доберётся. Если я уйду, завтра же ты можешь проснуться голым в муравейнике!

Кое в чём он, к сожалению, прав.

- Ну, сорок пять – не такой уж старик.

- Хорошо, не старик. Развалина. Так вернее?

Так вернее. И насчёт остального тоже. Убийца угрожает мне, убийца защищает меня. Странная получается игра! Голым в муравейнике? Фантазия у Выродка, однако.

*

Назавтра мы достигли устья реки Танаис. После ночной размолвки ехали порознь. Я понимал, что крепко обидел своего защитника, и что мне это дорого станет. Но и отказаться от слов своих не мог. Этот парень сильнее, чем сам о себе думает. Но как многого он ещё не знает!

В западном краю лимана стоял рыбачий посёлок – пара десятков хижин. Урса въехал в него и немедленно затерялся среди домов. Я не торопился за ним. Разошлись дороги – ничего не поделаешь. Беречься теперь надо, вот что.

Моих в посёлке тоже видели. Я шёл по их следам, словно сматывал нить Ариадны, которую протянули между нами дружба и любовь. Старый рыбак сказал мне, что они поехали вдоль Танаиса на север. А потом отсоветовал следовать их путём.

- Лихие дела творятся выше по течению. В одиночку ты там не проедешь.

Я спросил, почему. Старик не мог ответить внятно. Что-то шамкал нечленораздельное, сплёвывал на песок. Потом махнул рукой куда-то направо:

- Туда погляди. Корабль видишь?

У меня хорошие глаза, но я с трудом различал что-то на отмели у берега. Мили четыре, если не больше. Как же далеко видит рыбак!

- И что корабль?

- На этом корабле плавал купец из Танаиса. Нынче летом тоже его ждали. А корабль вынесло пустой. Кровавое что-то сотворилось. Ждем, не дождёмся шторма, чтобы эту жуть в море смыло.

Мне хватало своих неприятностей: болезнь, поиски, Выродок на хвосте. Но мои близкие поехали в верховья, и это могло их коснуться. Я решил осмотреть корабль.

Это было небольшое торговое судно: шагов двадцать пять в длину и около восьми в ширину. Видимо, когда его прибило сюда, им уже никто не управлял. Мачты нет, она была убрана, не сломана. Похоже, в тот день, когда случилось несчастье, корабль двигался на вёслах вдоль лесистых берегов. Или вовсе стоял. Потому что мачты совсем нет на борту.

Течение, увлёкшее покинутое судно, вынесло его в море, но встречная волна развернула посудину и бросила на песчаный бар. Нос торчал почти на сухом, я подошёл к нему, едва замочив ноги, хотя от берега пришлось отойти на добрых полтора десятка шагов. Но за кормой синела порядочная глубина, там песчаный намыв круто обрывался. Корабль висел на этом гребне в неустойчивом равновесии, которое могло быть нарушено даже чайкой, севшей на борт – не то, что моим вторжением.