Я снова должен быть честен:

- Меня сломали, Проксимо. Я стал другим.

- Может быть. И всё же твоё имя Визарий. И в этом доме тебя всегда будут любить. Даже если ты сам себя не любишь.

*

И я принудил себя гулять с Проксимо. Большее было пока не по силам. Должно быть, эта перемена в поведении побудила другую смятенную душу приблизиться ко мне.

Некоторое время спустя, поздним вечером, когда я возвращался в свою комнату, проведя день в богатейшем книжном собрании Донатов, из темноты внезапно выступил Давид. До сих пор он оставался невидимым и безгласным, я только изредка замечал его тень. Но в этот вечер какая-то сила метнула его к моим ногам.

- Не могу так больше! Прости меня, Визарий!

Только этого не хватало!

Я сказал, что мне трудно наклоняться, чтобы поднять его. И ему придётся вставать самому. И не стоит цепляться за мои колени, иначе я могу упасть прямо на него, а это будет неприятно нам обоим.

Эти слова были не теми, каких он ждал. И они не подняли его на ноги, он просто отполз в сторону, давясь слезами. Пожалуй, с него станется влезть в петлю вторично. Вот стервец! Мне всё-таки пришлось к нему нагнуться.

Не стоило будить дом воплями и рыданиями, я завёл его в свою комнату. Он съёжился на низкой скамье, больше не подымая глаз.

- Да, ты прав, Визарий. Я оказался недостоин твоей дружбы. Я оказался недостоин своего бога.

- Ничего, так бывает.

Он поднял заплаканное лицо:

- Христос не принял мою душу. Он не простил меня, как и ты. Я всегда думал, что он может простить всё. Но Метос говорит, что у него был сложный характер.

- Метосу можно верить.

- Почему, Визарий? Они с Эриком не молятся Христу, но много говорят со мной о нём. И в их рассказах всё не так, как в евангелиях Лаодикейского Собора .

- Я не разбираюсь в тонкостях твоей религии.

Он обречённо кивнул:

- Я знаю. Они говорят, что Иисус был добрым и немного странным. Что Он ставил принципы превыше всего и временами мог быть жесток к тем, кто их нарушает. И что Он умер не во искупление наших грехов, а просто спасая другого человека.

Если это было так, то Христос Метоса и Геракла нравился мне больше. Я сказал об этом Давиду.

Он покачал головой:

- Ещё они говорят, что это путь любой религии. Вначале бога любят, как доброго друга. За друга легко идти на смерть и муки, и верность ему – это больше, чем служение. Но потом, когда адептов становится много, к богу прибегают и те, кто ищет в нём выгоды. И тогда появляется божий страх. Он нужен, чтобы принудить слабых исполнять то, что для прежних не было подвигом или обязанностью. И бог становится владыкой, а люди его рабами. Они говорят, что Иисус никогда не хотел этого. Как ты думаешь, это может быть правдой?

- Можешь поверить. Думаю, они знали его лично.

Давид изумлённо выпучил мокрые глаза:

- Как такое возможно?

- Возможно между богами. Впрочем, теперь я понимаю, почему оба избегают алтарей.

- Но бог един и он есть Любовь!

- Когда бы так! Твой учитель Прокл изломал нас обоих с великой любовью. А Метос взошёл на крест во имя людей задолго до Христа. И таких подвижников было немало среди бессмертных.

- Ты говоришь, как они, - сказал Давид погасшим голосом.

- А разве это тебе не нравится? По-моему, они делают всё, чтобы вернуть тебе потерянного бога.

Он поднял залитое слезами лицо:

- А кто вернёт мне тебя?

Ну, что мне стоило просто обнять его, чтобы он мог жить дальше? И он изрядно намочил мне новую рубаху.

*

Назавтра Давид был тихим и просветлённым. Мальчикам иногда нужно просто хорошенько поплакать. Я пошёл к Метосу и сказал ему:

- Теперь ты можешь увести его. Я не уверен, что сумею сделать больше. Пусть он верит, что всё потерянное можно вернуть обратно.

Он внимательно посмотрел на меня и ответил:

- Хорошо.

Я спросил, куда они пойдут.

- Фаюм, - отвечал бессмертный. – Это в Египте. Там жили великие мастера энкаустики , это было давно, но не все секреты утеряны.

- Тогда он снова сможет рисовать?

- Надеюсь.

Мы шли по вечерней дороге, незаметно углубляясь в лес. Я чувствовал, что нам нужно о чём-то переговорить перед расставанием. А Метос снова распоряжался по своему обыкновению.

- Ты не харкаешь кровью с тех пор, как мы приехали сюда. Это хорошо. Значит скоро можно будет потихоньку разминаться, возвращая подвижность. Тугая повязка на рёбра, разумеется. Отёк лёгких тебе уже не грозит, но черепно-мозговая травма ещё даст себя знать.

Я снова не понимал доброй половины слов и сказал ему об этом.

- Не бери в голову. Мне часто приходят на язык слова, которыми будут говорить века спустя. Побочный эффект любимого уродства.

- Ты всё-таки провидишь будущее?

- Местами. И могу сказать, что тебе ещё придётся заниматься своим ремеслом.

- Будь оно проклято!

- «Оно при чём? Ведь разум говорит тебе,

Что не твоё искусство эту боль родит» .

Я бы не смог так хладнокровно цитировать перечень своих скорбей.

- Ты читал Эсхила?

- Мне никогда не составляло труда читать по-гречески.

- И что ты об этом думаешь?

- Очень красиво и очень недостоверно. В пытках нет ничего поэтического. Впрочем, ты это знаешь.

Становилось темно, я уже почти не видел его лица. Наверное, ему тоже нужно было видеть моё, потому что он предложил:

- Остановимся и разведём костёр. Я должен кое-что показать, и хочу, чтобы ты понял.

Мы сошли с дороги под сень огромного дуба. Под ним была мягкая трава без признака подлеска. На прочих деревьях уже начинали проклёвываться листья, но исполин, скрипевший в тёмном небе над нами, напоминал чей-то безжизненный остов. Мне было почему-то неприятно и тревожно.

Метос нашёл несколько сучьев и очень быстро разжёг огонь. По-моему, у него в руках не было ни кресала, ни трута. Разжёг священным огнём, так же, как воспламенил киновию? Мы сели по разные стороны костра.

- Ты сказал, что не моё ремесло – причина моих страданий. Что тогда?

- Страх.

- Страх чего?

- Тебе виднее. Может, потери. А может, ты испугался собственной слабости. В любом случае, это проходит.

- От того не легче.

- Легче. Сильный человек всё равно найдёт себя. Или не сможет жить, - потом вдруг сменил тему. - Хочешь знать, почему тебя испугался епископ Истрополя? Я могу показать. Смотри.

Он бросил что-то в костёр; повалил густой, ароматный дым, на несколько мгновений закрывший от меня бессмертного собеседника. Потом дым рассеялся, но какое-то странное марево продолжало дрожать над огнём. Бездонные глаза Метоса как будто приблизились, а голос, напротив, зазвучал глухо, словно бы издалека.

- Смотри, Визарий. И попробуй понять то, что увидишь.

Я почувствовал себя очень странно. Головокружения были нередкими с тех пор, как меня избили, но теперь почти исчезло ощущение собственного тела. Впрочем, мгновение спустя оно вернулось: кто-то плотно охватил меня сзади за плечи. В первый миг я подумал, что это Метос – бессмертный вдруг исчез из поля зрения. Но ошибка обнаружилась быстро. Мой друг не мог так стискивать больную грудь: давление становилось нестерпимым, мне было нечем дышать. И всё же я изловчился вскочить на ноги, вынуждая противника сделать то же.

Мои локти были плотно прижаты к телу, я по-прежнему не мог видеть нападавшего. Но мой новый меч внезапно сам прыгнул в ладонь, вывалившись из плотных ножен. Впрочем, это не означало, что я смогу нанести удар, ведь враг не даёт мне поднять руки.

Я широко расставил ноги, противостоя его попыткам повалить меня. Меч глядел остриём вниз. Внезапно мне пришёл в голову приём, которым смогу достать его. Я резко согнулся, перехватил меч и ткнул из-под ног вертикально вверх. Этот удар должен был проткнуть ему задницу. При условии, что я не проткну задницу себе. И не отрежу то, что доставляло великую радость моей жене. Едва ли когда-нибудь ещё решусь прибегнуть к этому приёму.