И обезьяна радостно побежала прочь. А храбрый Мванга взял не знающее промаха копьё и погнался за окапи. Чудесный зверь бежал очень быстро, но Мванга умел бегать быстрее. Наконец, окапи обессилел, и охотник нагнал его.

- Пощади меня, - взмолился окапи.

- Нет, - ответил Мванга. – Ведь я должен совершить чудесное дело для моей Мабути.

Тогда окапи сказал:

- Если ты оставишь мне жизнь, я помогу тебе добыть чудесную вещь. Посмотри на небо!

Мванга поднял глаза вверх и увидел звёзды, потому что была ночь.

- Там, наверху, есть волшебный пояс из звёзд. Они горят так ярко, что с этим поясом можно не бояться заблудиться самой тёмной ночью в самом глухом лесу.

- Это настоящее чудо! – воскликнул Мванга. – Помоги мне добраться туда, добрый окапи, и ты будешь свободен!

Окапи взбрыкнул ногами и подкинул Мвангу до самого неба, а сам побежал подальше в чащу…

- Так, а что Нгоро? – спросил вдруг Правый. Он никогда и ничего не забывал.

Я и не слышала, когда они пришли, но теперь на крылечке собрались все.

- Тем временем Нгоро нёс домой чудесные орехи кешью, как вдруг увидел льва, который напал на пастухов. Пастухи кололи его копьями, но шкура у льва была такая прочная, что копья не пробивали её. Храбрый Нгоро уронил свои орехи и кинулся на выручку. Он дождался, пока лев прыгнет, и всадил нож ему прямо в пасть.

Но пока Нгоро сражался, прилетели птицы и склевали чудесный кешью. Охотник загрустил о своей потере. Тогда пастухи помогли Нгоро снять шкуру льва, и охотник пошёл домой, неся другую диковину.

Подходя к реке, он увидел крокодила, который схватил девушку. Нгоро кинулся к реке, поймал крокодила за хвост и закинул далеко в воду. Крокодил с перепугу выпустил девушку, и охотник вынес её на берег.

Но когда Нгоро бежал на помощь девушке, он уронил львиную шкуру, и вода унесла её.

- Что ж это он ничего до конца доделать не может? – молвил Визарий.

- Ой, а как же чудо? – расстроилась Златка.

Белые зубы Томбы ярко блеснули в темноте:

- Оно ему стало не нужно. Девушка, которую он спас, ласково улыбнулась Нгоро, и охотник понял, что не так уж он любит гордую Мабути. Он женился на той девушке и был с нею счастлив.

- Мне нравится Нгоро, - подумав, рекла моя дочка.

- Аяне тоже, - с улыбкой молвил Томба. – С ним можно радоваться земному счастью и не думать о небесном. Потому она и выбрала его в мужья.

Визарий тихо хмыкнул в темноте, а Смородина рассмеялась. Тепло им было на свете.

Лугий вроде даже обиделся:

- А я что же – Мванга, который залез на небо и пропал там, как последний болван?

- Мванга не пропал на небе, - сказал Уголёк. – Он добыл чудесный пояс, с которым всегда было светло, как днём. Но, очутившись на небе, он увидел бесчисленное множество диковинных зверей, которых можно разглядеть только при свете звёзд. И охотник до сих пор гоняется за ними.

Мне стало грустно:

- А Мабути?

Чёрный мудрец заглянул мне в лицо:

- А Мабути поняла, что ей не нужен никто, кроме Мванги. Она смотрит в небо каждую ночь и видит три яркие звезды. И ждёт, своего охотника, который бежит там в погоне за чудом, и не может остановиться, потому что ему нужно повидать их все. И Мабути мечтает, что когда-нибудь, насытившись диковинами, он вспомнит о ней.

Нет, он вслух не сказал: «Тебе ведь тоже нужен Мванга, который всегда ищет чудо!» Но это было так понятно, как эта ночь, как звёздный пояс охотника, как голоса близких людей, звучащие рядом. Как я этого раньше понять не могла?

*

А всё же то была не сила, лишь предвестие силы. И когда я стала меж них своей, грозная могута затаилась где-то подле, не давая себя знать. А я и рада была вдруг нахлынувшему покою, какого не знала даже в детстве. Словно всю жизнь провела у чужих людей, грезя о тех, кого не видала прежде, а теперь для меня они собрались здесь. Я и не ведала, какое чудо их сплотило – разных таких. Понимала, что, должно, не радостными были те чудеса. Недаром у Томбы на руке пальцев недоставало, а у Правого вся спина в шрамах. Да и Смородина неспроста была грозной, как сама Магура. О ней я с первой встречи всё поняла, как она на готов смотрела. Снасиловали девку, она же силы в богах искать решила, оружием борониться от страха. А нашла покой подле сурового воина, умиравшего за чужую татьбу.

Как родные они мне были, пуще родных – сказывала уже. Меня в роду-то не больно любили, заморыша бледного. Тут же словно иной род, даром, что все разных племён. И в роду этом Томба был Стрыем-дядюшкой, мудрым старейшиной, Правый – справедливым вождём, Аяна – посестрицей, с коей сроднило нас одно наречие. И я средь них была хоть и наимолодшей, а всё же нужной да любимой.

А Лучик мой был меньшим братцем, коим все гордились, а всё же на ум наставляли. Знала я, что и он крепко ранен жизнью был. О том он сам мне поведал в хмельном угаре единственной ночи, что у нас была. А больше и не было ничего. Слишком другим он стал за годы, что в разлуке прошли. А каким – того я не понимала. И не всё объяснила мне сказка, рассказанная добрым дядькой Угольком. Одно только я теперь поняла: могу не бояться его. Могу любить, потому что тот он – из снов желанных, из грёз девичьих. А что не нужна ему больше, так в этом ли дело? Моя любовь была – не его. Мне она крылья давала, через трясины несла, мою боль врачевала. Я и впредь любить его буду. А Мванге моему – как уж вздумается!

Так в покое и мире много времени минуло, а только быстро оно прошло: сейчас вспомнить, так миг единый. А если на дни посчитать? Выходило, что окончилось нежаркое лето, и неспешная осень, ласковая в том полуденном краю, а за ней пришла неожиданно суровая зима. И стоял на дворе месяц Лютый. И зимнее море грохотало, бросая на берег тяжёлые валы. И в тот час вновь пробудилась моя сила, да такой она стала, что лучше б её и вовсе не было!

В конце Лютого Аяне срок родить пришёл. То благое дело, но страшное. Всяк ведает, что во время родов размыкаются незримые врата между миром мёртвых и миром живых. И души почивших, слепые в обычное время, жадно глядят через те врата в людской мир, гадая, кому из них возродиться срок пришёл. Добро, коли светлой душе, близкому родичу, унесённому Мореной прежде времени, отмоленному да оплаканному. А коли проникнет в наш мир злобная душа, запятнанная неискупимым злодейством? Войдёт во чрево роженицы, воплотится в теле младенца, насытится добрым грудным молоком, родительской лаской – и пойдёт творить чёрные дела, ведомая всем вокруг, одни лишь родители никогда не поверят плохому о любимом детище. Как тут поверишь?

Потому и блюдут люди от веку заведённые обычаи, с родами связанные: чтобы не дать чёрной душе проникнуть в мир, чтобы не обернулся младенец подменышем. Да ещё чтобы охранить беззащитную мать и её дитя от сил потусторонних, что рвутся из врат, отмыкаемых материнской кровью.

В нашем дому от того всем тревожно было. Какими обрядами роды сопроводить? Как разверстые врата замыкать? Чья родственная душа воплотится в младенце? Аяниных вервников , погоревших в своих домах, на пожарище замученных? Или кого-то из славного рода Визариев? Он тоже в миру один был, как перст, - знать хватало, кому из-за кромки глядеть. Томба сказывал, что Правый из нарочитых, хоть и не таков, чтобы многими людьми повелевать. Ну, да что нарочитый, оно и по повадке видно было. А как там у них, нарочитых, в далёком Риме, бабы рожают? Ведаю, что как у нас, а всё же?

Мы о том всем семейством не один вечер думали. Визарий сразу сказал:

- На меня не рассчитывайте. Как в Риме умирают – это я знаю хорошо. А вот как приходят на свет? Матери не стало, когда мне было восемь. Немного, чтобы что-нибудь понимать. Хотя достаточно, чтобы помнить.

Смородина к нему потянулась, приникла к твёрдому плечу. Он был много сильней и служил ей опорой. И не ему предстояло рожать, исходя криком и кровью. Но она его же и жалела. Чудно!