Однажды в незапамятные времена шли мы как-то с Косым в районе вокзала и услышали чей-то стон. Сначала подходить не хотели. Вдруг это лихоманка? Была такая тварь, что стонами человеческими людей подзывала. А как подойдет кто, так она плюнет ядом в глаза, и пока ты в судорогах корчишься. Она подползет, воткнет жало, и личинок в тебя и отложит. Только повывелись лихоманки к тому времени. Тогда как раз торки развелись и что-то они не поделили с лихоманками. Так те и пропали. Подошли это мы с Косым так с опаской к подвалу разрушенного дома и видим ноги торчат. Человек значит. А привалило его козырьком бетонным, что над входом располагался. Козырек мы подняли, и бедолагу вытащили. Он в бреду метался, говорил, не пойми что. О каких-то ордах несметных и погибели всем сулил. Дали мы ему воды попить. Заткнул ему рот Косой своей фляжкой с водой. Тот аж, зачмокал от удовольствия, словно к груди материнской присосался. А как прочухался чуток, я ему кусок вяленого мяса сунул. Сгрыз он его махом. Тут ему трындец и пришел. За живот схватился, скрючился весь, посинел лицом и помер. Хаймович потом мне объяснил, что нельзя человеку после долгого голода есть много. Кишки у него рвутся с непривычки. Плохо, наверное, когда кишки рвутся, но когда кишка за кишкой гоняется и в прятки играет веселья мало. Я с удовольствием бы и мышь проглотил, лишь бы эти прятки прекратить. Но мышей не попадалось. Они конечно были. Какой подвал без крыс и мышей? Но на пути моем или не попадались, или загодя прятались. Хорошо быть кисою, хорошо собакою…

Эх! Или хотя бы медведем перекинуться и поднять эту лестницу, что грозит стать моей надгробной плитой? Прав был Хаймович, способности тренировать надо, чтобы уметь ими воспользоваться всегда, при первой необходимости. Только вот беда проявлялись они не тогда, когда опасность грозила не лично мне, а моим близким и лишь в том случае, если сил моих человеческих не хватало, и выхода другого не было. Я усмехнулся. А вернее улыбка разодрала мне рот, давая понять, что щеки мои впали и весь я пересох, как невыделанная заячья шкура на ветру. Что малейшее движение может порвать кожу.

– Эй! – попытался крикнуть я, чтоб услышали наверху. Пришли на помощь и под моим чутким руководством выпустили меня. Но крика не получилось. Голоса не было.

– Ш-ш-ш, – зашипела пересохшая гортань. Стук же палкой по бетону получился вялым и невыразительным, словно ленивый пацан пытается разбудить соседей через стенку, но ему неохота и стучит он для очистки совести. Чтобы честно сказать при случае, я вас будил, а вы не слышали. И пожать плечами.

Быт определяет сознание, а голод подсознание. Притомившись от бессмысленного постукивания палкой по лестнице, уснул. Пришел я в себя в очередной раз, когда учуял мясо. Пахло определенно крысой. И все моё существо потянулось за ней. Потекло по изгибам и поворотам извилистого и тесного коридора. Следовал за этой мягкой, но такой упругой и сочной тварью, созданной лишь для утоления моего голода. Но она ускользала все дальше и дальше. Видимо я двигался недостаточно бесшумно, или она так же чуяла меня как я её? Я слышал торопливый стук ее коготков по земле, обонял её запах. Почти видел эту темно-коричневую шерстку с приглаженными и оттого аппетитными волосками. Представлял как гладко она скользнет мне в горло…Но крыса убегала все выше и выше. Её длинный хвост уже щекотал мне ноздри, когда я не в силах сдержаться клацнул зубами. Ловя это кусочек мяса. И вдохнул полной грудью горячий летний воздух с запахом утомленной на солнце полыни. Солнце ударило меня по глазам. И от этой пощечины я пришел в себя. Крыса, прощально пискнув, промчалась вдоль выщербленной кирпичной стены.

Я стоял возле двух этажного здания КП. Тишина неприятно резанула слух. Хотя тихо не было. Все вокруг кипело жизнью. Жужжали мухи, пиликали в траве кузнечики. Проносились стайки заполошных воробьев. Где-то на крыше трещала сорока. Только ни единого звука человеческого присутствия. Где все? Оглянувшись, я приметил в траве крысиную нору. И ещё…Я был как всегда голый. Как всегда, после очередного превращения в животное. И кем я интересно был в этот раз? Если пролез по крысиной норе? Решение лежит на поверхности – доверился своим инстинктам. И теперь я сам на поверхности. Внимание мое привлекла лужа. Теплая отстоявшаяся вода в ней показалась самой вкусной на свете. Однако, пора было приходить в себя и подыскать чего поесть и во что одеться.

– Хаймович! Роза! Шустрый! Косой! Луиза! Вы где! Звуки голоса эхом разнеслись по пустому зданию. Застекленные окна второго этажа оказались разбиты. А в оконной раме засела стрела. Наконечник кованный, четырехгранный, оперенье примотано обыкновенными нитками и залито воском. Оно и понятно, чтоб не растрепались нитки и от влаги защищает. Жидкий скарб, что был собран в комнатах, раскидан и перевернут. Здесь явно кто-то похозяйничал. Оцинкованное ржавое корытце, в котором Луиза купала своего Максимку, лежало поперек прохода в комнату. В углу груда рваных матрацев. Два темных пятна на полу. С замиранием сердца я припал к полу. Понюхал и лизнул пятна. Кровь. Старая, засохшая кровь. Трупов нет, что обнадеживало. И вещей наших нет никаких. Значит ушли. Или их увели? Если это местные охотники, то…Мне на миг стало плохо. Перед глазами поплыли красные круги. Я их найду! Обязательно найду! Только бы они были живы!

Тщательно перерыв, все нехитрые оставшиеся пожитки я убедился, что все наши вещи пропали. Значит, они ушли и забрали все с собой. Значит, есть надежда, что они живы. Хотя их могли увести. Кто-то же напал на дом? Чья стрела застряла в раме? Местные? Но, что они могли против наших автоматов? Эта угроза несерьезная. Следовательно, появилась серьезная. Настолько серьезная, что Хаймович или Косой решили уйти, не смотря на то, что Луиза с грудным ребенком на руках и моя на сносях, бросили обжитое место. Ушли, значит живы. Будем надеяться на лучшее. И хоть я понятия не имел, где мне теперь их искать, что найду, я не сомневался. Оставалась правда одна проблема, но как бы две. Ни одежды, ни оружия. По какому-то наитию сунулся в железный шкаф под лестницей. Шкаф Хаймович именовал – сборкой. Облезлый, ржавый, с признаками зеленой краски и двумя буквами ШР. Внутри в углу, между пыльных, увешанных паутиной железок красовалась, очень нужная в хозяйстве вещь – выцветшая камуфляжная куртка. А под ней в потолок смотрело дуло автомата. Сами ушли! Сами! Если мне дед заначку оставил. Надеялся, что я вернусь и оставил. Пропал то я безоружный. Накинув пыльную куртку на голое тело, нагнулся и развернул сверток, лежащий в углу. В рваные штаны был завернут сушеный кусок мяса и именной нож со знаменитыми в здешних местах буквами М.Х. Только переводились эти буквы не как местные думали – МУХА, а гораздо прозаичней: "Дорогой ты мой дед, Моисей Хаймович! И чтобы я без тебя делал?" Я так расчувствовался, что готов был слезу пустить. Вышел во двор, утирая внезапную влажность на лице, и обомлел. Слева, за второй казармой. Почти у самого забора высился небольшой холмик. Сердце екнуло. Холмик украшал связанный из двух палок крест.

Разгребал руками и практически не чувствовал ни боли, ни усталости, а лишь какое-то душевное онемение. Словно сжалось всё в груди, умерло и сгорело, и пепел разносит ветер. Одуряющая вонь ударила в нос. Лохмотья, того, что было мясом, плотью, оболочкой любимого человека…Только бы не Она! Я сам не заметил, как внутренне смерился со смертью Хаймовича и Косого, согласился принять как неизбежное. Но только не Она! С её смертью я не мог согласиться, не мог принять и поверить. Потому, что будь это она…Я не знаю, что делать и как жить, и зачем жить? Мужик. Однозначно мужик. Лицо распознать невозможно. Нет лица. Рубаха. Штаны. Растоптанные говнодавы на ногах. А на груди…На веревке, продетой через дырку в рукоятке маленький такой ножичек из детских времен. Пацанам такие ножи Хаймович раньше делал и дарил. Они не для защиты, а так. Жесткий кусок мяса, порезать, который угрызть невозможно, или там палку подстрогать. Был у меня такой нож, потерял давно. А вот у Косого до последнего на шее болтался. Отболтался…стало быть. И рядом ещё цепочка с какой-то блестяшкой. – Хэк! – от неожиданности я крякнул. Это был нержавеющий армейский жетон. Мой долбанный допуск. И как он у него оказался? Я ведь его закинул куда-то, когда у машины сидел? Ничего не понимаю. В пору было репу чесать. Но факт один, чеши, не чеши а прояснение от этого не наступит. А облысение запросто. Прикопав могилку, воткнул на место крест. Спи спокойно дорогой друг. О семье твоей я позабочусь. Жаль Косого. Он мне был как брат. Пусть и разные мы с ним, и ссорились и дрались порой. Но не было человека надежней и преданней чем он. Срослись мы с ним, как…Слов не подобрать, чтобы описать то, что я чувствовал. Словно какую-то мою часть тела, руку или ногу оторвали. И быть мне теперь калекой и ходить с осознанием этого до конца. Как теперь его Луиза с малым? Как теперь Хаймович один ораву прокормит? Есть, конечно, Шустрый. Но он ещё мелок и в трудной ситуации, торк знает, как выкрутится. Надо найти их. И чем скорее, тем лучше. Смущает одно: Если Хаймович мне заначку оставил, почему записку не написал? Где их искать? Куда они подались? Писать разучился? Или, скорее всего сам бес понятия. Пошли куда глаза глядят. Но от кого они убегали? В любом случае надо найти местных, может, слышали или видели чего? Краешком сознания уловил теплый пульсирующий комок в кустах у забора и стрельнул навскидку, закрыв глаза. Видя мишень лишь внутренним взором. Из кустов в воздух взвился заяц. Они, что летать научились? Подпрыгнул метра два вверх и рухнул. Обед готов. А к ужину бог даст, ещё будет.