И зачем он постриг бороду? И надел этот дурацкий пиджак. Другого слова и не найти. То ли шёлк, то ли плис — неизвестно что. Из такого материальчика пошить бы юбку для бальных танцев, чтоб наэлектризовывала партнёра, или шапочку для гнома под ёлочку, колпачок с бомбомчиком для веселья детишек. Костюма сшить нельзя. Но на заказ сшили.

— Заказал, — сказал он.

— Такой к лицу начальнику паспортного стола или службы иммиграции. Прикоснуться невозможно, не то, что надеть.

— У заведующего отделом культуры такой же. Но мой шикарней.

— И ты променял джинсовый костюм на это барахло?

— Мне не пристало выглядеть, как раньше, — сказал он экстатически.

— А почему?

— Да потому.

— Тут разве есть чего-нибудь такое, что надо скрыть?

— Не просто скрыть, тут есть такое, в чём тайна. Тайна тут!

— Так расскажи. Историю появления тайны.

— Нет, не могу, и не проси.

— А если заплатить тебе, да щедро, а?

— Если заплатить, тогда подумать надо. Там, где деньги, всегда спешить не стоит, ведь деньги — деньги с тех самых пор, как их придумал Мефистофель.

— Красиво как звучит «придумал Мефистофель».

— Так как ты полагаешь, за сколько продаю я тайну всех людей?

— Если продаёшь, то у кого-то денег хватит. Может, купят. Но что-то мне не хочется платить за это знание. Мне кажется, что эта тайна — для других. Воспользоваться ею не смогу. Но выведать о том, что ты скрываешь от людей, всё ж хочется.

— Да я особо и не скрываю.

— Так да иль нет? Ты что-то здесь темнишь.

— Да как же можно скрыть — что скрыть нельзя?!

— Так продаёшь, или бесплатно отдаёшь? А деньги просишь-то зачем?

— Про деньги я не говорил. Я говорил, подумать надо. Про деньги я не рассуждал как будто. А говорил тебе всё общие места. Ни капли мысли не вложил я в это рассуждение, ни капли страсти.

— Так скажи про тайну!

— Да разве ты не видишь сам её?

— Не вижу, не догадываюсь и боюсь подумать.

— Не догадываешься? Может, Римского позвать?

— Которого из них?

— Да друга моего, профессора.

— Он уже профессор?!

— Так папа у него ж профессор.

— Что творится! Я думал, ты говоришь о Римском из «Варьете».

— Да я вообще не думаю. А говорю я те слова, что подвернутся первыми. Чтоб в рифму не промазать.

— Ты как с луны свалился. Стал другим. Как будто не понимаешь ни черта. Ни в душевных треволнениях, ни в простейших переживаниях, ни даже в том, что на хлеб надо заработать; как будто ты совсем забыл, что значит разочароваться или даже отчаяться, когда уже ничего не хочется, и кажется, ещё чуть-чуть — и всё, тебе конец, тебя больше нет. И незачем держаться за ничто.

— Молодец, ты догадался правильно.

— И что ты меня сбиваешь всё время на этот полустих, который так и привязывается, как репейник. Как зараза какая.

— А мне так легче. Так трудней меня разоблачить.

— В чём же?

— В том, кем стал я. Да и тебе, как вижу, некуда деваться.

— Конечно, некуда деваться. Я ищу. Так скажешь тайну или нет?

— Да нету тайны никакой!

— Да как же нету, тебя не стало вовсе, вот был ты человеком, был поэтом, а сейчас — пустое место.

— Что значит пустое, никакое не пустое. Ну ты и скажешь такое. Подумай, что говоришь. Посмотри, какой у меня пиджак!

— Так в чём же эта дурацкая тайна?

— Это не тайна, это — загадка.

— Теперь загадка?!

— И разгадать её я не могу.

— Так, может, я б тебе помог. Недаром я физтех закончил и множество задачек порешал. Или, по-твоему, даром?

— Да ты мне не поможешь!

— Почему?

— Да потому что мне особенно-то и не надо это. Совсем не надо. Ворошить старое, вспоминать то, чего бы мне не хотелось, ну и вообще, лучше бы всё, что было, забыть насовсем, а не вытаскивать на свет божий. Или белый, как хочешь.

— Так значит, я ничего и не узнаю?

— Конечно, не узнаешь. Как ты можешь узнать обо мне тайну, если я сам её не знаю.

— А если решить это, как задачку.

— Это что, задачка по арифметике, по-твоему?

— Ну, что-то вроде этого.

— Ну, так вперёд, решай.

— А ты мне не поможешь?

— Конечно, нет! Я не хочу её решать! Мне хорошо и так!

— Но ты же стал другим, и не вмещаешь в себе ни света звёзд, ни солнечных лучей, и взгляд твой внутренний не проникает во влюблённые души, чтоб почувствовать.

— Да зачем мне всё это, мне и так хорошо. Мне так лучше, намного лучше. Не проще, не спокойней, а лучше. И не удобней. Так я живу…

Он как-то нехорошо улыбнулся, и что-то скрывалось за этой улыбкой. Что-то такое, что всегда было в мире, вокруг. Что поджидало на каждом шагу, в темноте ночи и при свете дня. При луне и при свечах, и даже при керосиновой лампе, в тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Что это было? Можно ли понять? Решить, как задачу, или объять, как тайну?

То, что случилось с поэтом Ду Ду, давно уже случилось со всеми. Или, может, остался кто-то?

7. Направо пойдёшь…

Не успел дописать фразу, как снова потерял мысль. Снова забыл, что хотел сказать. И это уже не первый раз. Это не старая, потрёпанная или чужая мыслишка. Тогда было бы ладно. Нет. Это рафинированная думка, готовая к употреблению. В удобной упаковке. Единственная в своём роде. Восхитительная, когда поймёшь. Вдруг захочется творить добро. Или творить что попало. Много и без разбору.

Какая мысль тут потерялась, кого спросить? Спросить, конечно, некого. Бог, возможно, подсказал бы. Если бы ты верил в него. А если не веришь, а думаешь, что нет его, то он не подскажет. Если ты не нуждаешься в нём, если нет в твоей душе места для него, тогда уж извини. Не придёт, не поднесёт и не поможет. Разбирайся как-нибудь сам.

Мысль на самом деле потерялась. Но почему не жалко? Когда потеряешь сотню, тысячу, ох, как жалко. Щемит сердце, выступают слёзы, не знаешь, что и делать. Хотя деньги — доступны всем, и нет в них ничего необыкновенного — для широкого потребления, ширпотреб. Так почему же? Деньжат — жаль, а мысли — нет?

Потому что родившееся в голове твоей или его, или в какой угодно голове, лысой или патлатой, кудрявой или кудлатой, не съешь и не выпьешь? Не выпьешь и не закусишь? Деньги — всё, а мысли — ничто! Когда они станут деньгами, тогда другое дело. Мысль — это сырьё, и сам ты — сырьевой придаток. Тех, кто может взять, если захочет.

Ты всё ещё думаешь, что потерял сокровище? И не жалеешь о нём. И даже почти забыл. Что же это такое?! Подушка, набитая валютой, или коврик для собаки?

Вот почему ты не жалеешь потерянного, утерянного или утраченного. Вот почему ты расстался с ним так легко. Мысль для тебя не стоит ничего, потому что для них, для всех она — пустое место. Давно, давно, давным-давно. Для всех, для всех, для этих и для тех. И для вон тех.

Ты согласился с ними. Я согласился с вами. Ты перестал ценить себя и стал смотреть на себя самого их глазами, стал глазеть на себя, как жадный смотрит на чужое добро, как вожделеющий на вожделенное, как пёс на псину, как вор на ещё не сворованное, которое обязательно надо украсть. Позор тебе!

Может, в самом начале ты выбрал неправильный путь? Зачем было идти прямо? Там, на камне, было ясно сказано: «Прямо пойдёшь — пути не найдёшь». И не было сомнений, что слова выбил именно тот, кто пророчил. Камень за века обветрился, покрылся мхом, но слова просматривались чётко, и не было никаких сомнений, что это — первоисточник. Написавший это — сие так и думал, как написал.

«Направо пойдёшь — в труде пропадёшь». Может, надо было пойти направо? Не понравилась тебе категоричность фразы, готовый рецепт бытия, выстраданная и выношенная чужая мысль, да и шрифт был каким-то простым, незамысловатым. Не поверил ты тому человеку, кто свернул направо. Ты думал, что тебя ждёт труд, от которого не просто исчезают мысли, но всякие мысли. Никакого выбора и не нужно было бы, ты бы уже и не знал о том, что есть другая жизнь, что можно жить иначе. Пошёл бы направо — вдруг и угадал бы. А ведь и на самом деле надо было гадать.