Ефим сел в сугроб, подоткнул под себя тулуп, набил табаком люльку и не спеша, с наслаждением раскурил ее, прощаясь с белым светом и думая о незнакомке. Через час он незаметно впал в дремоту, радостно думая, что уже не проснется. Пришел сон. Ему показалось, что он длился вечно, это было что-то светлое, яркое и незабываемое, но сон был прерван. Что-то с силой подняло Ефима на ноги и потащило куда-то в сторону. Пришел в себя он уже на кровати в незнакомом доме, горела лучина, сухо трещали поленья в печке. Ефим повернул голову и увидел незнакомку, которую так долго искал. Он хотел что-то сказать, но в горле сперло дыхание и он лишь хрипло закашлял, выпучив глаза.

– Казак, казак… – произнесла девушка. – Что за горе притаилось в твоем сердце? Ты постарел лет на десять со дня нашей встречи.

– Где я?

– Ты у меня дома. Это я тебя вытащила из сугроба, где ты почти замерз. И не благодари, – она подняла руку, видя, что он хочет что-то сказать.

– И не думал. Нужно меня было там оставить… – он горестно вздохнул.

Лицо девушки выразило удивление.

– Ты хочешь умереть?

– Да.

– Почему? – она внимательно посмотрела на него.

– Я не знаю, что ты сделала со мной, ведьма, но я уже долгие семь месяцев не могу ни есть, ни спать, ни жить. Я помешался на тебе… У меня жена и трое сыновей, но они мне не милы… Я только и думаю что о тебе. Не мучь меня, лучше убей, ты же можешь, я знаю.

Она посмотрела на него другими глазами, и Ефим прочитал в них сожаление.

– Я не делала с тобой ничего, наверное, ты просто полюбил меня… Я могу приворожить любого, но тебя я не привораживала. Так ты не можешь жить, говоришь?

– Без тебя не могу. Я мучаюсь.

– Оставайся жить у меня, раз не можешь и не хочешь уходить. Мне не нужны лишние смерти на моей совести… – она как-то странно улыбнулась.

И он остался. Так прошло полтора года, они жили в брошенном домике мельника. Ефим снова изменился, теперь уже в лучшую сторону, набрал в весе, морщины на его лице потеряли свою глубину, и в глазах появилась радость. Марья тоже оттаяла, как январский сугроб под ярким солнцем, и вот уже как полгода они наслаждались счастьем. Его любовь заразила и ее, и хотя говорят что от любви любви не ищут, здесь было самое что ни есть редкое исключение из правил. Хотя, Марья и не отдавала себе отчета в глубине своих чувств, она все же понимала, что дышит по отношению к Ефиму не ровно.

И вот в то яркое и по-детски волшебное летнее утро, она, кинув по привычке «Люблю» и, добавив к этому слову поцелуй, исчезла до рассвета. Она делала так всегда. Ефим ни разу не видел ее при свете солнца. Понимал ли он, кто она есть? Несомненно, догадывался, но отодвигал все свои мысли на задний план, чтобы они не мешали счастью. Кто бы она ни была, для него она оставалась любимой, ради которой он продал бы душу, если бы пришлось. И больше его ничего не волновало. Он не вспоминал о жене, не вспоминал о детях, он жил в домике посреди сада и хотел лишь одного – чтобы ему была дарована как Агасферу вечная жизнь, дабы провести ее с любимой вдвоем.

Сон Ефима прервал резкий шум. Он уже почти забыл, что где-то на свете есть другие люди, потому как уже больше года не видел ни одной живой души. Мельница находилась вдалеке от дорог, до города было около пяти верст, до ближайшей станицы ровно столько же, и на берег быстрого ручья после смерти мельника (которого по традиции считали колдуном), уже никто не заглядывал. Конечно, в старину все мельники считались колдунами, они были слишком зажиточными и свободными людьми, не ровня остальным, и людей смущало богатство и уединение. Но бывший хозяин этого сада считался, чуть ли не самым отъявленным, особенно после того, как старый казак Бондарь видел собственными глазами (после визита в шинок, конечно же): в лунную ночь с мельничного колеса черти прыгали в воду, как с трамплина. Было ли так на самом деле, или Бондарь донельзя залил свои очи горилкой, или мельник попросил рассказать такое о себе, чтобы отвадить от мельницы любопытных, но к мельнику ходили только по делу и в случае крайней необходимости. Теперь же, после смерти старика, дорожка через сад и вовсе заросла люцерной и боярышником. И вот, резкий шум и говор многих людей заставил Ефима встрепенуться на кровати. Он подошел к окну и сквозь занавески увидел большое скопище мужиков и баб, вооруженных кто чем – от пик и шашек до вил и рогатин. Раздались крики: «здесь он!» и «выходи, вурдалак!». Ефим был не робкого десятка, но неожиданность момента ввела его в ступор. Он не шевелился, глядя через тонкую ткань на народную ярость.

Дверь слетела с петель, в дом ворвались четверо дюжих мужиков, и налетели на Ефима, скрутив его в мгновение ока.

– Эй, вы чего? – только и смог сказать он.

– Сейчас узнаешь, – многообещающе пробасил один над ухом.

Его выволокли на порог и толпа заревела.

– Он, он!!! – раздались ото всюду крики.

– Жги упыря! – заорал кто-то, и несколько голосов подхватило этот крик.

– Что происходит, народ честной? – закричал Ефим, у которого началась паника от обещанной расправы.

– Он еще спрашивает! – заорала, подбоченясь, дородная баба в цветастом переднике. – Кто Зозуле горло порвал и объел всего?

– И Скрынника на части порвал? – добавила другая.

– И Дуду? – подхватила третья.

– О чем вы? – Ефим выпучил глаза на людей.

– Да о том, – сказал один казак, который вязал веревки на руках Ефима. – Мы знаем кто ты.

– Я живу здесь вот уже полтора года, и за все это время не отходил от дома дальше, чем на пару верст.

– Знаем мы эти штуки… – закричал кто-то. – Из петли вывернется, лишь бы жизнь ему оставили.

– Да я православный, простой я! Я не знаю за кого вы меня приняли, – Ефим вложил в эти слова всю убедительность, на которую был способен.

– Врешь! – заорала все та же дородная баба. Ее крик сразу же подхватило несколько глоток.

– Да будь я нечистым, разве ж я смог бы под солнцем стоять? Дайте мне воды святой выпить, дайте я крестное знамение совершу! Сами убедитесь.

Народ поутих, начиная убеждаться, что перед ними обычный казак.

– А что ж ты здесь живешь, раз место проклятое? – заорал кто-то.

– Да, да! – подтвердило насколько голосов.

– Не местный я, пришел сюда полтора года назад.

– И откуда ж ты?

– Я не помню. Помню, чуть не замерз в сугробе, а потом набрел на этот дом, и остался здесь жить, – Ефим был готов на то, чтоб его четвертовали, но он ни словом не сказал бы о Марье. В принципе, он не солгал, его семья осталась верстах в пятидесяти от этого места, и он почти уже ничего не помнил о своей прошлой жизни.

– Что за сказки? – заголосила опять дородная баба, которой, видимо, очень хотелось крови. – Не помнит он!

– Да развяжите же мне руки, я перекрещусь! – заорал в ответ Ефим.

– Не развязывайте, – закричал сухонький старый мужичок. – Вы его спящего взяли, а так бы и вдесятером не осилили. Перебьет он нас, даром что вурдалак.

Народ опять зашептался, угрожающе зашумел и зароптал. Все было очевидно для Ефима – кто-то убил троих, разорвав на части, но диких зверей отчего-то никто в расчет не брал. Никто не хотел подозревать местных жителей, а вот незнакомец без рода и племени, живущий в «проклятом» месте был самой, что ни есть, подходящей кандидатурой на роль нечистого духа.

– Ну, полейте меня водой святой, чеснок дайте съесть! – не унимался Ефим. – Вы ж невиновного губите!

– А ну! – протиснулся вперед один здоровый парень. Он держал в руках тыквенный бутыль, который откупорил на ходу, и с размаху плеснул содержимым на Ефима. Народ замолк в одно мгновение, ожидая чего-то из ряда вон выходящего, но ничего не произошло. Ефим как стоял, так и остался стоять, слизывая с губ святую воду.

– Ишь ты! – раздался одобрительный бас из толпы. – И впрямь человек.

– Да, человек, – подтвердил парень, плеснувший из бутылки. – У меня там крещенская вода была. Будь он вурдалак, ему бы несдобровать от нее.