В назначенный час ветхий автобус доставил его по главной улице, узкой и крутой, к дому номер три на Паунд-стрит. Каменные стены невысокого величественного здания в предвечерних лучах отливали абрикосовым светом. Медная табличка на двери гласила: «Герберт Кэммисон, член Королевского колледжа хирургов». «Да, – вспомнил Найджел, – Кэммисон изучал медицину». И какая, хотелось бы знать, алхимия превратила того необузданного, циничного школяра в образец врачебного такта и профессионального этикета? Тот Герберт, однажды развесивший на веревке через двор все ночные вазы их колледжа, теперь явно был неспособен во весь голос ухнуть в стетоскоп. «Tempora mutantur, et nos mutamur in illis»[3], – пробормотал Найджел, переступая порог. В прихожей было темно и прохладно, под ногами гулким эхом отзывались каменные плиты. Горничная взяла чемодан и проводила Найджела в гостиную. Он решил с самого начала дать понять Софи Кэммисон, что не потерпит никаких выходок в свой адрес, однако этот решительный план провалился. Не заметив двух ступенек у входа, Найджел не столько предстал пред глазами хозяйки, сколько пал ей в ноги. Пока он оправлялся и щурился от яркого света, веселый голос произнес:
– Ничего страшного, в первый раз все спотыкаются. Вечно Грейс забывает предупредить гостей.
Найджел пожал руку обладательнице голоса. Миссис Кэммисон была хорошо сложена, румяна и голубоглаза – само воплощение здоровья. На вид ей было не то двадцать пять, не то хорошо за тридцать. Она могла сойти за молочницу с викторианской пасторали, если бы не роскошное платье и очки в роговой оправе, которые совершенно не шли ее свежему лицу. Найджел невольно пробормотал:
– Все-таки Джорджия не ошиблась.
– «Джорджия не ошиблась»? Джорджия – так зовут вашу супругу?
– Да. Это долгая история и в некотором смысле постыдная.
– Обязательно расскажите! У нас будет время за чаем. Вы ведь еще не пили чай? Простите, что не встретила вас на вокзале, – Герберту понадобилась машина.
Найджел приступил к еде – как всегда, с большим удовольствием. Миссис Кэммисон по-матерински заботливо наблюдала за ним, а спустя какое-то время напомнила:
– Так что там за постыдная история?
– Как вам сказать, – осторожно начал Найджел, – все дело в вашем письме. У меня, э-э, сложилось о вас одно мнение, а у Джорджии – другое.
– История оказалась не такой уж длинной.
– Это потому, что я опустил… постыдные подробности.
– Могу себе представить.
– Надеюсь, не можете. Нет, правда, вы ни капли не похожи на ваше письмо.
В глазах Софи Кэммисон блеснул огонек. Ничуть не смутившись, она ответила:
– А вы ни капли не похожи на знаменитого сыщика-любителя.
– Боже, – расстроился Найджел, – так вы все знаете?
– Я же читаю газеты. Год назад, после того случая в Четкуме, только и разговоров было что о вас. Это ведь тогда вы познакомились со своей супругой?
– Да. И как, по-вашему, должен выглядеть сыщик-любитель?
– Я вам отвечу, если скажете, как, по-вашему, должна была выглядеть я.
– Что ж, пеняйте на себя.
Миссис Кэммисон запрокинула голову и от души расхохоталась. Ни один мужчина не останется равнодушным, когда женщина смеется над его убеждениями, даже высказанными полушутя.
– Зачем вы сбили меня с толку своим письмом? – спросил Найджел с ноткой обиды в голосе. – Из-за вас я проиграл фунт.
– Я решила, что писателю такая манера придется по душе. Если он глуп, письмо польстит его самолюбию, а если нет, то сумеет прочесть между строк.
– А поскольку я не сумел…
– О, я вовсе не то хотела сказать… – Миссис Кэммисон густо покраснела. Вид у нее в эту минуту был глуповатый, однако Найджел подумал: «Нет, она не глупа. Природная уверенность в себе избавила ее от необходимости учиться изяществу. У нее отточенный интеллект, но сердце вовсе не черствое. Из истории с письмом ясно, что миссис Кэммисон умна: умна озорным умом, по верхам, по-обезьяньи. Вероятно, даже имеет талант к подражанию». Вслух Найджел заметил:
– Теперь ваша очередь признаваться в своих заблуждениях.
– Что ж… Кажется, я представляла настоящего сыщика в духе Шерлока Холмса, отца Брауна и Эркюля Пуаро.
– Странная личность бы вышла! Рослый и невысокий, полный и худой…
– Не перебивайте. Этот сыщик видит вас насквозь, а из невиннейших замечаний делает самые зловещие выводы. И, разумеется, он большой чудак. Вы чудак?
– Трудно сказать. Одни мои друзья жалуются, что у меня слишком много чудачеств, другие говорят – слишком мало.
– По мне, так вы вполне заурядный.
Найджел, обычно гордившийся своей неприметной внешностью, все же немного обиделся. «Странно, – подумал он, – что эта безыскусная особа видит меня насквозь. Странно, может, потому, что каждое ее слово звучит неподдельно искренне». Защищаясь от прямоты миссис Кэммисон, он решил взять легкомысленный тон.
– И как в ваших краях обстоят дела с преступлениями? Может, для меня найдется симпатичное нераскрытое убийство? Или шантаж? Буду рад услужить.
На мгновение воцарилась пауза. Затем Софи Кэммисон сказала:
– Боюсь, что нет. Мы здесь чрезвычайно законопослушны. Кстати, с вами жаждет познакомиться мистер Баннет. Он и еще два-три гостя заглянут к нам после собрания. Надеюсь, вы не будете возражать.
Найджел, правду сказать, очень даже возражал, но такова уж писательская доля – развлекать «двух-трех гостей» после каждой подобной встречи, отвечать на вопросы, выслушивать мнения и принимать рукописи, даже если падаешь с ног от усталости. Делать нечего, пришлось вежливо ответить, что он будет польщен.
Только час спустя, переодеваясь к обеду, Найджел вспомнил весь этот разговор. Что-то в нем было не так, но что? Миссис Кэммисон говорила, будто сыщики делают зловещие выводы из невиннейших замечаний. Это, разумеется, справедливо, а еще справедливее, когда речь идет о заминках в ответах. Ах вот оно что! За его легкомысленным вопросом о преступлениях последовала пауза – короткая, но совершенно излишняя. А потом, когда Софи ответила: «Боюсь, что нет», ее голос прозвучал слишком обыденно. И тут же она сменила тему. Конечно, это было в характере Софи, однако Найджел знал: если человек внезапно уходит от разговора, зачастую он бессознательно перекидывает мостик от старого предмета обсуждения к новому. Но что общего могло быть между преступлением и встречей с гостями, не считая того, что подвергать измученного писателя такому испытанию само по себе преступление? Софи назвала одного из гостей по имени – как там его? Да, некий мистер Баннет. Может быть, родственник автора «Величальной песни в фа мажоре» (если Найджел не перепутал тональность), что в чести у сельских хоров.
Случилось так, что имя мистера Баннета неожиданно всплыло за обедом, хотя и в связи с делами, бесконечно далекими от церковной музыки. Найджел твердо верил в силу первого впечатления. Он полагал, что в первые десять минут знакомства о человеке можно узнать больше, чем в последующие десять дней: вначале ум беспристрастен, а интуиция подобна гладкой восковой дощечке, готовой к свежему оттиску. Потягивая херес и болтая о пустяках, Найджел внимательно изучал миссис Кэммисон и ее супруга – и не узнавал в этом смуглом молчаливом враче шалопая, каким тот был десять лет назад. Лицо Кэммисона отличалось особой непроницаемостью, голос звучал тихо и уклончиво. Две морщины на переносице могли означать тревогу или сосредоточенность. Движения были по-кошачьи вкрадчивыми, и в то же время в них сквозило безупречное самообладание. Руки, спокойные и чувствительные – настоящие руки хирурга, – будто по собственному желанию орудовали вилкой, ножом и бокалом. Усни или умри их владелец, они и тогда продолжали бы работать. Лишь однажды за весь обед, когда в разговоре наступило затишье, на лице Кэммисона появилась улыбка, теплая и участливая. Он улыбался жене.
Супруги явно жили в ладу. В отличие от многих неудачно сложившихся пар, они не обменивались ледяными колкостями на глазах у гостя и не соперничали за его внимание. Найджел как раз лениво раздумывал, почему Софи Кэммисон, такая румяная и черноволосая, предпочитает в одежде пресные пастельные тона, а не более грубые, варварские оттенки, когда за столом неожиданно всплыло имя Баннета. Кэммисон предложил гостю выпить пива или виски. Найджел выбрал пиво. Этикетка на бутылке гласила: «Пивоварня Баннета, Мэйден-Эстбери, Дорсет».
