Григорий Михайлович Тимофеев в сороковом был избран председателем Тырновского сельского совета. В начале войны семья отправилась в эвакуацию. В Атаках семью Тимофеевых нагнал посыльной из Тырново с письменным предписанием районных властей вернуться для ликвидации складов с продовольствием. По дороге Григорий Михайлович заехал домой, обошел двор, сад и пасеку. Перекинув связанные шнурками ботинки через плечо, босиком отправился в Тырново. Больше его никто не видел, судьба его до сих пор неизвестна.

В одном классе с моим двоюродным братом Тавиком училась внучка Григория Тимофеева. Звали её Саша Палладий. Одно только существование Саши Палладий и её подруги и соседки Вали Киняк отравляло тогда мою жизнь. Ежедневно мимо нашего дома они шли в школу и обратно вместе. В чистых отглаженных платьях школьной формы, ослепительно белых фартуках, пышных бантах и не скрученных пионерских галстуках без чернильных пятен, они каждый раз вызывали у моей мамы одно и то же, давно надоевшее мне, замечание:

- Смотри как дети в школу ходят! А ты?...

Сейчас Александра Федоровна Палладий-Навроцкая на пенсии. Втречаемся редко, зато регулярно общаемся по телефону. Причиной тому многолетняя подвижническая деятельность Александры Федоровны. Работая педагогом, она сплотила учительский коллектив вокруг оригинальной идеи: воссоздать на бумаге генеалогическое древо села. Воспоминания старожилов, письма, телефонные переговоры, старинные фотографии, вырезки из старых газет. Всё это легло в основу многолетнего труда целого коллектива.

Как результат, сейчас на моем письменном столе лежит альбом с генеалогическим древом села более чем столетнего периода. Значение труда, вложенного в этот альбом, трудно переоценить. Все, переехавшие с Подолья, семейные кланы отражены в множественных закладках альбома. Рассчитываю в недалеком будущем увидеть в интернете результаты кропотливого труда педагогического коллектива, уже, к великому сожалению, бывшей елизаветовской школы. Каждый потомок, имеющий елизаветовские корни, сможет найти себя и своих предков вплоть до первого колена переселенцев в сложном генеалогическом лабиринте моего села.

Через дорогу напротив Тимофеевых жил Мирон Гудема. Вдоль дороги тянулся длинный забор из широких горизонтально прибитых досок. Для защиты от непогоды сверху забор прикрывала косая, более узкая доска.

Перед забором недалеко от ворот стоял колодец, выложенный камнем, со старым дощатым, потемневщим от времени, срубом. Во времены моего детства колодец Мирона был с журавлем. На хвосте журавля висело привязанное ржавое колесо. Вместо ведра на шестах качалась тяжелая вместительная бадья.

Вытаскивать бадью из колодца одному было не в силах. Мы работали, как минимум вдвоем. Вытащив полную бадью, ставили её на широкую горизонтальную доску сруба. Мучала нас жажда или нет, мы, наклонив головы, сначала пили студеную воду. Вода из деревянной замшелой бадьи была намного вкуснее, нежели дома из кружки или обычного оцинкованного ведра.

Потом, низко наклонившись, мы долго всматривались в, казавшуюся зеленоватой из-за темно-зеленого мха, воду. У нас не было телевизоров и интернета. Кино, которое мы смотрели в клубе было черно-белым. А в бадье разворачивалась совершенно фантастическая изумрудная картина. По краям бадьи мох казался низкорослым, бугристым. Преломляясь от волнения воды, мох на границе воды казался живым, подвижным. Дно бадьи устилал плотный слой тонко-волосого мха, нежные нити которого, поднимались кверху. Истонченные, они слегка шевелились. Если смотреть на подводный мох долго, начинало казаться, что покачивается голова, а мох остается неподвижным.

Мирон был младшим братом моей бабы Явдохи. На войне он был тяжело ранен в голову. Пуля попала по центру лба на два-три сантиметра выше переносицы, пробив кости. После операций и длительного лечения у Мирона в середине лба осталась глубокая пульсирующая впадина. Ранение оставило Мирону на всю жизнь жестокое заикание. Он надолго, казалось до бесконечности, застревал на первом слоге, мучаясь, не мог перейти к следующему. Наконец слово скороговоркой вырывалось на свободу, но на следующем все начиналось сначала.

Но была в заикании Мирона завораживающая особенность. На свадьбах, крестинах и других сельских торжествах, Мирон пел. В пении его не было и намека за заикание. Песня лилась из Мирона непрерывной лентой. Пел он высоким мальчишеским дискантом. На последнем слоге строки Мирон любил, как говорили, тянуть голос, долго выпевать заключительный аккорд. Лицо его при этом становилось красным, на худой, с пупырчатой кожей, шее вздувались жилы. Казалось, они вот-вот лопнут. Яма на его лбу на глазах мелела и становилась малозаметной. Но как только Мирон переводил дух, жилы на шее исчезали, а дно ямы убегало вглубь головы.

Мирон был женат на Павлине, старшей дочери Кордибановского Юська, отчима моего отца. Они были бездетными. На воспитании у них был взаимный, обоюдный племянник. Звали его Каролем. Фамилию он носил отцовскую. Его отец - младший брат Павлины Лазя (Владимир) Кордибановский умер, когда Кароль был еще маленьким. Мама Кароля - Женя Гудема была младшей сестрой Мирона. Кордибановский Кароль учился в одном классе с Алешей и на правах родственника часто бывал у нас дома.

До войны, рассказывали, Мирон с Павлиной были довольно богаты. Две пары лошадей, телега, бричка, бестарка и арба. Плуги, бороны, сеялки. Большой ручной точильный круг, кузнечный горн. Все это располагалось в длинном сарае, большую часть которой занимала стодола. С организацией колхоза лошади, подводы и весь инвентарь в одночасье стали колхозными. До строительства каменной колхозной конюшни в обширной стодоле Мирона разместилась одна из четырех колхозных конюшен. Сейчас там уже давно живут другие люди. Сохранился, смотрящий на улицу, глубокий обширный сводчатый подвал.

Ниже Мирона жили Мищишины, родственники моего деда Михася. Звали главу семейства, как и деда, Михаськом. Он часто путался, перечисляя своих детей: Ванька, Мишка, Алешка, Сашка, Галька. Галя была младше меня на год. За прилипчивость и вязкость в разговоре, сельчане окрестили Михаська кличкой Глэй (клей). Мне нравилось бывать у них, играть на обширном, покрытом травой, дворе, носиться наперегонки с собаками, которых у Мищишиных всегда было не менее двух..

Саша Мищишин был другом Бори, моего двоюродного и Васи Единака, троюродного брата. Все трое были заядлыми голубятниками. Но настоящим голубятником - фанатом ( мы тогда не знали такого слова) был сам хозяин подворья - Глэй. Мне нравилось бывать у них, залезать на обширный чердак, занятый голубями. Мне нравилось всё на том чердаке: от дыр в крыше, покрытой почерневшей дранкой, выломанных, никогда не знавших краски, досок фациата (фассада) до обилия голубей.

Больше всего меня поражало то, что вместе с нами всегда взбирался на чердак, мягко сказать, пожилой Глэй. Он принимал самое активное участие в спорах, оценке качества голубей, их стоимости, возрасте птенцов. А мои родители до шестого класса всячески сопротивлялись моему увлечению голубями! Я завидовал Саше. Мой отец часто сокрушался:

- Смотри! Два хозяина на все село! Глэй и мой Женик! Интересуются только псами и голубями!

Мне становилось обидно за Глэя, за себя, за собак и голубей.

Ниже к долине и ближе к мосту в небольшой приземистой хате жили Поверги. Сам хозяин, Поверга Павел Данилович пустил корни в Елизаветовке позже других переселенцев с Подолья. Его отец Поверга Данила приехал в Каетановку из Яскоруни. Трудно сказать, что заставило Данилу поменять Подолье на Бессарабию. Его старший брат был довольно богатым человеком не только в Яскоруни. Имел около сотни десятин земли, был соучредителем земельного банка в Каменец-Подольске. Женился Павел Данилович на Анне, дочери Александра Турека из Летавы.

В Отечественную войну Павел Данилович был направлен на фронт. Дважды был тяжело ранен. В живот и грудь. В госпитале удалили часть кишечника. При повторном ранении в результате тяжелой операции на грудной клетке лишился четырех ребер. Вернувшись, всю жизнь оставался скромным и незаметным, но часто незаменимым. До глубокой старости работал в колхозе ездовым.