Старик усаживал клиента на табурет у стены, на которую была натянута материя. Ковылял за треногу и накидывал на голову, прикрепленный к аппарату, плотный черный платок. Пригнувшись так, что разрез его вылинявшей куртки расходился, обнажая черные подтяжки брюк, долго всматривался в матовое стекло. Снова ковылял к клиенту и поправлял положение головы. Потом снова оценивал изображение на матовом экране. Так могло продолжаться несколько раз.

Наконец старик выдвигал кассету с экраном и ложил её на аппарат. Объектив закрывал черной крышкой. С аппарата брал кассету с фотопластинкой и заряжал. Затем выдвигал шторку. Заходил сбоку аппарата. Неотрывно глядя на клиента, брался за черный кружок крышки. Бормотал невнятное:

- Легард ( означало "внимание").

Плавным, но быстрым движением кисти вниз снимал крышку и, сделав полукруг, уже сверху закрывал объектив.

Затем начиналось священнодействие. Вынутую из аппарата кассету старик просовывал в рукав. В другой рукав просовывал левую руку. Я, занимавшийся фотоделом, понимал, что сейчас старик освободит фотопластинку из кассеты. Пластинку окунал, покачивая, в проявитель. Посмотрев на карманные часы, висящие на гвоздике сбоку ящика, промывал. Потом в закрепитель. Снова промывал и вытаскивал пластинку на свет божий. Оглядывал её и вставлял в одну из узких щелей доски сбоку ящика.

Высохшую пластинку снова помещал в рукав. Прижав кассету к крыше ящика изнутри, правой рукой что-то нажимал. Открывались черные створки на крышке ящика. Шевеля губами, старик беззвучно считал: раз, два, три... Потом створки захлопывались. Передвинув, старик снова открывал створки и считал. На одной фотобумаге печатал сразу четыре карточки. И снова: проявитель, промывание, закрепитель, промывание.

Открывалась задняя стенка ящика и старик извлекал мокрую карточку. Несколько раз старик пропускал фотографию между двумя вращающимися резиновыми валиками. Отжимал воду. Слегка влажную карточку вручал клиенту. Сделал такие четыре карточки в овале, окруженном мелкими черными кружками, старик и мне. Отдавая фотографии клиентам, неизменно говорил:

- Рупель двайсить. Вшистко лепше! (Всего доброго - польск).

Несмотря на то, что фотография для меня уже несколько лет не была тайной, все, что делал холодный фотограф, отдавало волшебством.

Перед фотоаппаратом на табурете сидела Люда Палий. Я не помню, во что она была одета в тот день. Я только сейчас заметил, что волосы её лежали на голове пышной непокорной копной. Толстенная черная коса спускалась до середины ножек табуретки! Но главным было лицо! Замершее в торжественном ожидании. И глаза... Восточные глаза её казались чуть раскосыми... Они смотрели чуть мимо и поверх аппарата, казалось, в никуда и в себя одновременно...

...Шел урок алгебры... Я сидел, чуть скосив глаза вправо. Сегодня волосы Люды Палий выглядели более приглаженными. Только сейчас я обратил внимание. Люда Палий была худой, угловатой, какой-то вытянутой и беззащитной. Смуглость кожи не могла прикрыть её прозрачную бледность. На лице кзади от губы под кожей контрастно просвечивала извитая голубая жилка. Но меня поразило другое.

По всей длине худой шеи под тонкой кожей пульсировала невидимая, но очень четко обозначенная жилка! По толчкам я смог бы нарисовать её ход в виде почти прямой линии. От уха до самой вырезки у края выпирающей ключицы. Я мог сосчитать у Люды Палий её сердечные толчки. Но мне вдруг захотелось слегка прикоснуться к этой пульсирующей линии пальцем. Почувствовать её биение!

- Единак!

Я вздрогнул, встал.

- Ты где сейчас находишься?

- Как где? Здесь, Мона Ароновна.

- Я спрашиваю, где ты витаешь?

- Нигде...

- Повтори! О чем я только что говорила!

Я тупо молчал...

...Я стал приглядываться к Люде Палий. До сих пор я вообще не приглядывался к девочкам. Чего там смотреть? А сейчас, нет-нет и взгляд крадучись, воровски, мимолетно пробегал по лицу моей соседки, по её узким, длинным пальцам рук. На бледных худых кистях под кожей так же просвечивали голубые, вливающиеся друг в друга к запястью, ручейки. Когда она ложила ручку, я видел вдавленность на последней фаланге среднего пальца правой руки. Вдавленность повторяла формы не смывающегося фиолетового пятна от подтекающих из авторучки чернил.

Чуть выше запястья рукав трикотажной оранжевой кофточки. По самому краю блеклого манжета более яркая мелкая штопка. На локтях ткань была истончена. На коротко остриженных ногтях не исчезали белые пятнышки. Мне показалось, что Люде должно быть холодно в этой тонкой кофточке.

Мой локоть стал медленно и, как мне казалось, незаметно скользить по парте к руке в оранжевой кофточке. Сосредоточенно глядя на черную доску, я отчетливо представлял, как моя рука прикоснется к руке Люды. Скоро её рука нагреется и станет теплой. Я буду ощущать её теплоту сквозь ткань рукавов её кофточки и моей рубашки.

Я почувствовал явное тепло. Скосив глаза, я увидел мой локоть в нескольких милиметрах от руки девочки. Сейчас наши руки соприкоснутся и мы будем чувствовать тепло друг друга. А потом, когда кончатся уроки, мы молча пойдем домой. Напротив дома Булькиной, там, где тупик с вкопанными черными шпалами, я не сверну в переулок мимо нефтебазы, а пройду дальше, почти до вокзала. А потом налево по переулку до её дома. Так я буду рядом с ней гораздо дольше.

Наконец мой локоть прикоснулся к её руке. Она оказалась удивительно теплой. В моей груди поднялась под самое горло дурманящая волна. Я был уверен, что то же должна почувствовать и моя соседка по парте. Только это тепло и больше ничего. Нет, еще сладкий теплый комок в горле, разливающийся по обеим рукам щемящей нудьгой.

Сильный немилосердный толчок разом отбил мой локоть за невидимую срединную линию парты. На мою территорию. Приземление было ошеломительным. Мне показалось, что вместе со мной качнулся весь класс. Я внимательно смотрел на классную доску и чувствовал, как начинает наливаться покалывающим жаром мое лицо. Первой мыслью было желание, чтобы случившегося никто не заметил. До конца уроков в тот день я сидел, далеко отодвинувшись от Люды Палий.

Во мне нарастала обида и раздражение. Потом присоединилась злоба на себя, дурака, и на соседку-недотрогу. Подумаешь! Цаца! Как только прозвенел звонок, схватив портфель, я, обгоняя всех по лестнице, спустился вниз. На квартиру я шел не мимо нефтебазы, как обычно, а пересек железную дорогу у школы и вышел на главную через "проспект" Михальского - узенький, чуть больше метра шириной, переулок напротив железнодорожного перехода. Мне казалось, что все встречные смотрят на меня насмешливо и укоряюще одновременно за что-то, совершенное мной, необычайно постыдное.

На следующий день я сел за парту, не поздоровавшись. Я избегал смотреть Люде Палий в глаза. Одновременно, я это чувствовал, она избегала меня. Пусть! А во мне нарастала обида и сожаление о том, что я не настоял на своём и не пошел учиться в Тырново. Такого конфуза там бы со мной не вышло, точно!

Однажды, на уроке геометрии, я больше почувствовал, чем увидел, что Люда Палий смотрит в мою тетрадь. Я ни о чем не успел подумать. Чуть отвернулся, а мой локоть надежно закрыл написанное. С тех пор я больше не ощущал её попытки подсматривать в мои тетради. Напряжение между нами возрастало. До конца первой четверти мы практически не разговаривали. В первый же день второй четверти нас с Людой Палий развели. По разным партам. Меня Варвара Ивановна усадила рядом с Игорем Врублевским. С кем сидела Люда? Не помню. Тогда мне это было совсем неинтересно.

Первого сентября в девятом классе наши ряды поредели. Меня не тронуло отсутствие в классе Люды Палий. Кто-то из девочек сказал, что их семья переехала в Казахстан. Гораздо больше меня тогда удручало то, что уехал Аркадий Дудко, с которым мы занимались радиолюбительским конструированием. Его отца перевели на другой, более крупный сахарный завод. ═