Но некоторые вороны, возможно более опытные, устраивали гнезда на самом конце горизонтальных веток. Когда мы добирались до гнезд, ветки предательски потрескивали и прогибались книзу. Мы разворачивались на ветке и ползли к гнезду задом. А потом надо было извернуться, забрать одной рукой яйца, снять с головы фуражку, разместить в ней яйца и одеть на голову. Только так, можно было спуститься вниз с целыми яйцами на голове под фуражкой.

За допущенные ошибки или трусость наказывали свирепо. Спустившегося на землю провинившегося окружали старшие подростки и кто-либо из стоявших сзади несильно хлопал по фуражке. По лицу, шее и за воротник стекала яичная жижа. Из собственного опыта могу сказать: приятного мало. Жаловаться было не принято. Нарушившего кодекс таких, мягко говоря, весьма своеобразных отношений, ждал всеобщий бойкот.

Сменялись поколения, дети становились подростками и в свою очередь посылали младших за яйцами. К счастью, я не помню случая, чтобы кто-либо сорвался с высоты и был травмирован. Так продолжалось до начала шестидесятых. Потом акации выкорчевали и на их месте были высажены клены. Затем, после установления мемориала расстрелянным в июле сорок первого, выкорчевали и клены. Вокруг памятного мемориала разбили сквер.

В середине июня по просьбе бабушки Софии я отправился в одну из лесополос на границе с мошанской и брайковской территорией, где зацвели липовые деревья. Видя, как страхуют себя, поднимающиеся на электрические столбы электромонтеры, я захватил с собой веревку, на которую привязывали проданного весной бычка. Взобравшись на высокую липу, я облюбовал ветку, более других усыпанную цветом.

Веревка оказалась намного длиннее, чем я рассчитывал. Опоясавшись два раза, я привязал себя к, казалось, довольно надежной ветке, обмотав ее тоже дважды. Обобрав цветки в пределах досягаемости, я, держась левой рукой за ветку, к которой был привязан, правой стал подтягивать к себе урожайную на цвет другую ветвь. Внезапно послышался треск, и ветка, к которой я себя привязал, отломилась по расщелине. Я полетел вниз. До земли я не долетел. Надломанная ветка оперлась на горизонтальную ветку другого дерева, задержав мое падение. Я повис на высоте около полутора метров, больно перетянутый веревкой чуть выше пупа. Я качался на веревке, безуспешно пытаясь достать рукой ветку и развязать веревку.

Происшедшее вначале показалось мне даже забавным. Но дышать было трудно, у меня начало темнеть в глазах. Я стал куда-то уплывать. Затошнило. Струхнув, я резко задергался на веревке. Надломленная ветка отломалась окончательно и я довольно безболезненно приземлился. Первым делом ослабил веревку. Дышать стало гораздо легче. Потемневшее небо снова стало голубым. Освободившись от веревки, я обобрал весь цвет с погубленной мной ветки. С полной торбой ароматного липового цвета я вернулся к бабушке. О происшедшем в лесополосе дома я не рассказал.

Обучаясь на втором курсе медицинского института, мы проходили по курсу физиологии раздел вегетативной нервной системы. Вникнув, я с запоздалым ужасом осознал, что, не отломайся полностью хрупкая ветка липы, меня нашли бы опоясанным веревкой, уже окоченевшим. Нашли бы не скоро, так как лесополоса находилась вдали от села и дорог, на самой меже с соседним колхозом.

Трагизм происшедшего заключался в том, что сдавливающая мой живот выше пупка веревка, нарушила кровообращение солнечного сплетения. За этим следует резкое замедление сердечного ритма, потеря сознания и прекращение дыхательной функции с полной остановкой сердца. Выслушав мой рассказ, доцент кафедры подтвердила мои выводы. Напоследок сказала, что я родился в рубашке.

Вместе моими с одноклассниками Мишкой Бенгой и троюродным братом Броником Единаком мы были частыми гостями на колхозной ферме, где работал отец Броника - дядя Петро. Ферма находилась в самом начале склона пологого холма в трехстах метрах от села. Мы знали расположение всех помещений фермы, помогали выгонять на пастбище телят, по табличкам в коровнике мы знали рекордсменок по надоям.

С внутренним трепетом мы входили в отдельное помещение, где в стойлах жевали племенные быки. Одного из них, огромного и свирепого, с кольцом в ноздрях и привязанного к стойлу двумя цепями звали Милый. На случку Милого скотники выводили только вдвоём.

В самом конце длинного коровника пристроили силосную башню. По нашим меркам она была огромной. При диаметре шести - семи высота ее была не менее семи метров. В конце лета башню доверху заполняли мелко изрезанной массой из стеблей, листьев и початков молодой кукурузы. Вся эта масса бродила, распространяя по всей ферме запах моченых яблок.

Внизу башню с коровником соединяла массивная дверь, обитая железом. Через дверь готовый силос нагружали в тележку и развозили по коровнику, насыпая в длинные, через весь коровник, бетонные ясли.

Дверь, как правило держали закрытой. Однажды, в начале лета мы вошли в башню через случайно забытую открытой дверь. Остро пахло аммиаком. Возле двери в полукруге около двух-трех метров силоса не было. Дальше силос поднимался до высоты трех-четырех метров у противоположной стены. Броник тронул меня за рукав и показал пальцем наверх. Подняв голову, я увидел нескольких сов, сидящих на балках и стропилах.

Выйдя на улицу, мы обошли башню. В одном месте в стену были вбетонированы металлические скобы, поднимающиеся до маленькой дверцы у самого верха башни. Броник полез первым. За ним Мишка. Я поднялся последним. Через дверцу мы проникли в башню на высоте не менее шести метров. За дверцей была небольшая площадка для рабочих, устанавливающих тракторный конвейер на сезон заготовки силоса. Когда глаза привыкли к полумраку, мы разглядели сов. Все они сидели на поперечинах стропил, и смотрели на нас в полумраке, вращая головами.

Держась за поперечины, по толстым балкам мы стали подбираться к совам. Я старался не смотреть вниз. Броник оказался ближе всех к одной из сов. Когда он протянул руку, чтобы схватить птицу, она снялась и совершенно бесшумно полетела прямо на мою левую руку, державшуюся за поперечину стропил. Я на мгновение оторвал руку, чтобы поймать сову и тут же полетел вниз.

Я не успел ничего сообразить, как погрузился в упругое силосное месиво. Выбираясь, я покатился вниз по склону оставшегося силоса. Ощутив под собой цементный пол, я вскочил на ноги. Посмотрел на верх. Приятели уже добрались до площадки. Вскоре они уже были возле меня. Оглядевшись, мне стало страшно. Я мог упасть на участок пола, где силоса уже не было.

Когда мы выбрались на улицу, я почувствовал, как кожу рук и лица что-то стягивает. Подсыхая, моя кожа стала покрываться плотным белым налетом, не говоря о том, что от меня несло, как от силосной башни. Минут через десять-пятнадцать мы уже были у первого става. Сначала вымылся сам, затем отстирал, насколько мог, штаны и рубашку. Вымыл сандалии. Выкрутив одежду, я одел ее влажной. Домой я не спешил. Ждал, пока не высохнет одежда.

Запах силоса сопровождал меня несколько дней, несмотря на то, что дома тщательно отмывался под летним душем, намыливаясь по несколько раз. Обычно мои родители оповещались Броником сразу же после любых происшествий с моим участием. В этот раз Броник промолчал, несмотря на то, что я его об этом даже не просил.

Много лет подряд мне не давал покоя один, вынесенный из детства вопрос:

- Почему Броник Единак, мой троюродный брат, под ремнем не выдававший своих приятелей, находившихся, бывало, на грани правонарушения, постоянно извещал моего отца о моих мало-мальских проделках? Я не давал ему повода делать это.

Уже будучи пенсионерами, мы с Бронником сидели на Одае, поджидая трактор с прицепом для погрузки люцерны для моего зверинца. Беседовали, вспоминая далекое детство, прожитые годы.

- Броник! Прошло столько лет. Мы оба с тобой седые. Ответь мне:

- Как так получалось, что мой отец узнавал о моих проделках от тебя?