- Как тебя зовут?

И сожмётся сердце, вздрогнет душа в светлой радости, если ребёнок родом из Елизаветовки ответит мне:

- Флолик.

Может статься, что это будет правнук нашего героя.

Тогда, на склоне моих лет, твёрдо буду знать: цветы будут цвести, а жизнь продолжается!!! И всё таки орешник зеленеет! И, не колеблясь, попрошу маленького Флорика пригласить меня, старого, на день его рождения. Только той старой хаты с огромной, давно беленой, с затёртыми углами русской печью, из-за которой внезапно выскочил незабвенный страшилище Квазимодо, я уже не увижу. Даю себе трезвый отчёт, что до свадьбы Флорика Второго я не доживу.

Нестандартный в своей неоднозначности, а часто и во внутренней противоречивости, он был сложным и неординарным, как все одарённые люди. Флорик никогда не старался быть на кого-нибудь похожим, копировать кого бы то ни было. В мыслях моих, он почему-то, находился рядом с Андреем Мироновым. Флорик ни разу не демонстрировал даже в подсознательных движениях, манерах, мимике притязания казаться выше, чем он был, выше кого-либо. В нём никогда не было высокомерия.

Но он всегда был шире, объёмнее и глубже многих в многогранном своём таланте. Чтец, певец, танцор, пантомимист, поэт, комедийный и драматический актёр, скульптор, художник, он всегда был самим собой. Нечаянно отмытый временем самородок. Волшебный цветок редкого папоротника, цветущего раз в тысячу лет.

Одним словом - Флорик.

В эпоху Хрущева и Брежнева

Лошадок - на колбасу!

Эх, лучше б все было по-прежнему,

В мечтах вновь коней я пасу...

А. Шаньшина

Цойка

Конный двор организованного после войны колхоза формировался за счет лошадей, находившихся ранее в личном пользовании крестьян. Обобществлению подлежал весь сельскохозяйственный инвентарь, бывший до этого частной собственностью.

На центральную усадьбу свозили плуги, бороны, сеялки, косилки, все повозки и другой крестьянский инвентарь. После организации колхоза, в отличие от близлежащих сел, в Елизаветовке не осталось ни одного единоличного хозяйства.

Пока строилась огромная по нашим детским меркам, длиной более шестидесяти метров, конюшня, лошади располагались в обширных крестьянских стодолах зажиточных крестьян. Ездовыми часто назначали бывших владельцев лошадей, справедливо полагая, что животные будут лучше ухожены и накормлены вдоволь и во время.

В конюшне, временно располагавшейся во дворе нашего соседа и сводного брата отца - Кордибановского Франца было восемнадцать лошадей. Конюхом назначили моего отца. Позднее он и рассказал мне историю появления в селе Цойки.

Молодая, еще не знавшая узды, кобыла появилась сразу же после проезда через село двух цыганских таборов. Отставшая молодая кобыла металась по селу, тычась во все ворота. Несколько мужиков загнали ее в загородку, где содержался колхозный молодняк.

Кобылу никто не искал. Скорее всего, она была краденной. Около года она жила в загоне, не пытаясь удрать. Потом ее стали запрягать в паре с более пожилой кобылой по кличке Марта. Ездовым этой пары временно назначили двоюродного брата моей мамы Юфима Гудему. Но он так и остался до конца ездовым этой пары, так как никто другой не мог запрячь Цойку. Она била ногами, головой, пыталась укусить любого нового ездового, посягавшего на ее свободу.

О Цойке сельская ребятня слагала легенды, передающиеся от старших к младшим и обрастающие новыми подробностями. Легенды подтверждались фактами из бурной биографии Цойки. Во время пахоты Цойка всегда шла в борозде, держа строго прямую линию. Попробовав один раз поставить в борозду Марту, Юфим раз и навсегда отказался от этой затеи. Цойка ревниво выталкивала напарницу в пахоту, пытаясь лягнуть побольнее.

За всю свою кобылью жизнь Цойка ни разу не ожеребилась. Ее неоднократно случали с Гнедым, старым, испытанным жеребцом. Потом ее покрывал купленный колхозом за большие деньги с конезавода красавец Жираф. Все усилия получить потомство от Цойки были безуспешными. Более того, по отношению к чужим жеребятам, Цойка была необычайно агрессивной. Она терпеливо выжидала момент, когда детеныш Марты окажется в пределах ее досягаемости и коварно била копытом наверняка.

Ивану Горину, старшему конюху, во время засыпки в кормушку овса, Цойка прокусила правый локоть. Рука зажила, но осталась навсегда в полусогнутом положении. Второму конюху своими зубами Цойка нанесла скальпированную рану головы, оставив на память о себе безобразный шрам. Покорялась Цойка, слегка взбрыкивая, одному Юфиму.

Осенью, когда я был уже в третьем классе, отец попросил бригадира выделить лошадей для вспашки нашего огорода. Бригадир послал Юфима. Когда я пришел со школы, вспашку уже закончили. Юфим, подвесив на дышло опалку, наполненную овсом, зашел в дом пообедать. Я же пошел к лошадям, мирно жевавшим овес.

Подойдя к жующим лошадям, я остановился в затруднении. Я был наслышан о проделках Цойки и ее скверном характере, но до сих пор не удосужился узнать, которая из пары Цойка, а которая Марта. Рассмотрев как следует лошадей, я уже был уверен, которая из них Цойка.Это была бурая, почти черная кобыла. Ростом она была несколько выше ярко рыжей, кости ее выпирали больше, но самое главное - морда. Кожа на губах была грубая, как будто потрескавшаяся. Морда казалась свирепой, да и глаза смотрели на меня недобро. К тому же она часто и громко фыркала.

Рыжая Марта была гладкой, казалась сытой. Шерсть ее блестела. Хвост и грива ее были гораздо пышнее и казались расчесанными. Да и ела она спокойнее, не фыркала. Коротко взглянув на меня, продолжала хрупать овес. Опасливо обойдя бурую Цойку, я без колебаний приблизился к Марте. Для начала я похлопал ее по шее, затем пальцами стал расчесывать гриву. Марта, посмотрев на меня, продолжала громко раскусывать овес.

С трудом дотянувшись, я начал почесывать у нее за ухом, как это делал с Бобой. Марта перестала жевать и слегка вытянула шею, опустив голову. Точно так в ответ на ласки опускал вытянутую голову Боба. Кожа на губах Марты была нежной, казалась бархатной. Я потрогал ее губы. Они были удивительно теплыми и шелковисто-мягкими.

Взяв ее губы двумя руками, приподнял их, как это делали настоящие конюхи. Мартины зубы были гораздо белее и красивее, чем Цойкины. Я долго стоял, обняв теплую сухую морду Марты. Марта от удовольствия, казалось, не дышала.

Я не сразу расслышал голос отца, вышедшего с Юфимом на крыльцо после магарыча:

- Отойди! Быстро! Убери руки и отойди!

Ничего не понимая, я убрал руки. Марта продолжала стоять неподвижно.

- Отойди быстро! Это Цойка!

- Шутят, - мелькнула мысль.

На всякий случай я отошел. Юфим медленно опустился на крыльцо. Фуражка в его руках крупно дрожала. После магарыча лицо его стало почему-то белым. Лицо отца, наоборот, казалось багровым.

Через боковую калитку пришел сосед Николай Гусаков. Узнав, что произошло, схватился за голову. До меня только начало доходить, что я ласкал настоящую Цойку. Мелькнувшая было мысль подойти и снова обнять теплую Цойкину морду, тут же была похоронена окончательно.

До сих пор, спустя шестьдесят лет, для меня остается неразрешимой загадка:

- Почему злобная, капризная и агрессивная Цойка в тот день покорно приняла мои ласки и не изувечила меня? Все могло закончиться иначе.

Мы любили лошадей, как любят, наверное, этих красивых животных все мальчишки в мире. На закате начиналось тарахтение телег по селу. Это возвращались на конюшню лошади, везущие обычные телеги, бестарки и длинные с редкими кольями вместо бортов гарабы (арбы), использующиеся для перевозки сена и соломы.