Но Штефан упорно говорил о совсем других, совершенно не интересных мне вещах. Однако задавать вопросы при отце я не осмелился. Тем более, когда совершенно некстати рядом сидел наш сосед Николай Гусаков. И вообще, чего он пришел? Не родственник, не сосед Штефану. Да еще ко всему, он один раз застал меня стреляющим на дубовом пне.

Это очень просто! Толстый гвоздь надо забить на глубину ногтя. Затем, вытащив, в образовавшуюся дырочку надо наскоблить пять - шесть спичечных головок. Затем следовал удар молотком по вставленному гвоздю. Раздавался оглушительный резкий выстрел. По сторонам от гвоздя взвивались струйки голубого дыма, иногда с оранжевым пламенем. А какой запах!.. Я решил отложить разговор со Штефаном на другое время, когда не будет свидетелей.

По дороге домой я спросил отца:

- Почему у Даши неодинаковые уши?

- Когда немцы вошли в село, - рассказывал отец, - одиннадцатилетняя Даша залезла на высокое вишневое дерево убирать урожай. Одета была в белое платье, хорошо видимое среди листвы издалека. Какой-то немец, может быть снайпер, выстрелил, возможно, в голову. Попал в ухо. Даша потеряла от страха сознание и свалилась с дерева. Это ее и спасло.

А Штефан с ходу, не отдыхая, стал шить верхнюю одежду. Успех его был ошеломительным. Пошитые им пальто, костюмы, женский казакин с высоко поднятыми плечиками, разлетайки имели огромный успех. Предпочтительными цветами у сельских щеголих были красный, оранжевый и все оттенки малинового. Сельские портные, заполучив образец Штефанова изделия, снимали, как принято говорить, узоры. Потянулись заказчики с окрестных сел.

Очередь на пошив росла. Штефан не успевал. Учеником к нему подрядился Мирча Научак, троюродный брат. Затем появился Фанасик Мищишин, потом в ученики к Степану пошел Нянэк (ныне здравствующий Валерий Семенович Паровой), за ним младший брат Иван, отслуживший на Черноморском флоте. Позже портняжьему искусству стал учиться ныне крымчанин Виктор Викторович Грамма.

Директор школы, бывший капитан-артиллерист Иосиф Леонович Цукерман принес материал и, указав на носимый со времен войны китель-сталинку, вытертый до подкладки на рукавах, спросил:

- Можно ли сшить точно такой же? Я оставлю старый, чтобы распороть для образца.

Пороть старый китель Штефан не стал. Произведя замеры, назначил дату первой примерки. А еще через неделю Цукерман красовался в кителе, казалось, отлитом на его теле. И пошли в селе повальные заказы на сталинки. Заказал у Штефана сталинку и мой отец.

До шестидесятых он носил серо-зеленый китель с накладными карманами, пуговицами в один ряд и с удивительно удобно и красиво лежащим воротником. Мне тоже хотелось ходить в школу в кителе. Когда я попросил заказать у Штефана сталинку для меня, отец сказал, что до кителя мне надо еще немного подрасти.

Мне нравилось бывать у Штефана, наблюдать, как он кроит материал, как сметывает, как на примерках отчерчивает и прилаживает рукава. Но мне нравилось только смотреть. Если после посещения кузницы я мечтал быть ковалем, после катания на подводе мне уже хотелось быть ездовым, то мыслей быть портным у меня не возникало никогда.

Зато у Штефана мне было уютно и весело. Да и всем, я чувствовал, становилось веселее, когда я приходил в гости. Сам Маэстро всегда восседал на высоком столе для закройки, расположенным у стены со стороны улицы. Босые ноги его покоились на табуретке. Работая, он закидывал ногу за ногу. Ученики располагались там, где, кого, когда и какая застанет работа.

На кровати обычно сидели по двое, иногда по трое. Перед тем, кто прошивал подушечки для плеч, всегда стояла табуретка. За работой почти не прекращались разговоры. Особо живое участие в них принимал Нянэк. Однажды, войдя в комнату, я увидел, что Нянэк, обычно общительный и активный, молча, сидит в самом углу и с мрачным видом что-то старательно подшивает.

Штефан же сидел за швейной машиной, где было самое светлое место комнаты. В руках у него был уже готовый пиджак из дорогого материала. Штефан сосредоточенно штопал, периодически отпуская в сторону Нянэка нелестные реплики.

Оказывается, вот-вот из Мошан должен явиться заказчик, чтобы забрать уже готовый костюм. Нянэку было поручено снять нитки, которыми фастриговали (сметывали - польск.) клеенку к бортам пиджака. Срезая лезвием узелок, Нянэк насквозь прорезал дорогую ткань прямо на груди.

Заштопав, Штефан тщательно прогладил, отпаривая утюгом пострадавший борт. Когда Штефан закончил штопку, никто из присутствующих не мог определить место разреза. В это время на крыльце послышался топот сапог. Открылась дверь и в комнату, поздоровавшись, вошел заказчик костюма.

У Штефана меня очаровывал огромный кот. Он никогда не канючил у дверей, как наш Мурик, прося выпустить его на улицу. Штефанов кот подходил к двери, немного стоял, словно раздумывая, стоит ли менять теплую комнату на уличную слякоть. Потом был прыжок, как в замедленном кино и кот одной лапой цеплялся за ручку, а другой нажимал на клямку.

Щелчок, и кот на ручке двери выезжал в коридор, где спрыгивал на пол. Дверь на улицу он открывал уже напором собственного упитанного тела. Кто-нибудь из учеников, чертыхаясь, вставал и закрывал, распахнутую котом, дверь. Я долго пытался обучить искусству открывания дверей нашего Мурика, но, на мой взгляд, ему просто не хватало сообразительности.

Однако стрекотание швейных машин, вопросы учеников к Штефану, его разнос нерадивого ученика мне скоро надоедали, и я покидал комнату. Во дворе я каждый раз вначале осматривался, как будто попал туда впервые. Справа был длинный небеленый сарай.

В полутора-двух метрах от сарая стоял ветхий, с редкими почерневшими кольями забор, за которым было подворье старой одинокой Карольки. За сараем и со стороны огорода была ежегодно обновляемая хозяином всего подворья Михаськом Сусловым скирда соломы. Самого старого Михаська подросшая Тая нежно называла Дидэком.

Справа была межа с подворьем двоюродной сестры моей мамы - Люськи. Ее старший сын Филя был старше меня на четыре, а младший Веня был ровесником Таи, младше меня на три года.

В глубине огорода стояла старая, почерневшая от времени, соломенная буда (шалаш). Казалось, она появилась из сказки. Вход в буду был привален тяжелой, сбитой из толстенных досок дверью или щитом. Мне мерещились сказочные богатства за широкой некрашеной дверью. Но доступа в буду у меня, к сожалению, не было, так как сама дверь была привалена толстыми столбами.

Возле буды рос огромный, раскидистый орех. Рядом каждый август трусила вкусными кисло-сладкими плодами старая, с черными, извитыми и потрескавшимися ветвями, груша. С солнечной стороны буды росло молодое, но уже плодоносящее абрикосовое дерево.

Дидэк Михасько с раннего утра до глубокой ночи проводил время на конюшне, где он работал конюхом. В конюхи и ездовые по довольно мудрому житейскому решению председателя колхоза Назара Жилюка назначали бывших хозяев лошадей. Эти люди волею судьбы в свое время отвели своих коней на колхозную конюшню. Они добросовестно ухаживали как за своими, так и за чужими лошадьми.

По рассказам родителей, Михасько Суслов был неутомимым трудягой. В девятьсот седьмом году, совсем молодым парнем, вместе с племянником, своим будущим сватом Навроцким Филипом и несколькими односельчанами уехал в поисках лучшей доли. Судьба забросила их в Канаду. Работали на шахте. Заработки были внушительными. За семь лет опасной каторжной работы скопил приличную сумму в долларовых ассигнациях и золотых монетах.

Вернулся в четырнадцатом, перед самым началом первой мировой войны. В двадцатых годах оборотистый Михасько купил землю, лошадей, сельхозинвентарь. Немного погодя по железной дороге, а потом со станции на телегах привезли бельгийскую маслобойку. Оборудование устанавливали механики из Ясс и Бельц. Но об этом я узнал значительно позже. Через добрых полвека.