У мальчишки в синей куртке с обмороженными щеками, сидевшего прямо напротив меня, вдруг побелели губы. Будто их внезапно мороз коснулся. В заднюю и переднюю двери вагона не спеша вошли «коричневые». Так в городе называют служащих военной полиции – жандармерии, отыскивающих и препровождающих куда надо разного рода нарушителей: всяких там спекулянтов, солдат, отлучившихся из части без разрешения, молодых парней, скрывающихся от мобилизации, людей, находящихся в Городе без регистрации. Короче говоря, русских. Кто же из полноценных граждан Республики может оказаться столь глупым, чтобы не получить необходимого документа? А русским сделать это почти невозможно.

«Коричневыми» жандармерию прозвали за цвет их форменной одежды, а также за бесцеремонность обращения и практически полную безнаказанность. Название это их не только не оскорбляло, а, кажется, даже нравилось, придавало особую лихость. Я достала свое гимназическое удостоверение, Александр тоже. К ним уже тянул черные, негнущиеся в перчатках пальцы один из жандармов.

– Значит, брат и сестра, школьники, – хмыкнул он, уставившись на меня белыми, без ресниц и бровей, глазами. Мне стало страшно и почему-то так мерзко, как не было еще никогда. Белоглазый, между тем, обращался уже к брату. – Люди родину защищают, жизни своей не жалея, а ты, умненький-благоразумненький, в классе отсиживаешься. Синусы там, косинусы разные зубришь, истории с литературами. А за Город кто постоит, за нацию? Еще и патлы себе отрастил, как пидор поганый. А другие-то, нормальные парни, жизни свои за таких, как ты, отдают.

Белоглазый снял с начисто бритой головы коричневую фуражку с фиолетово-желтой, в цвет национального флага, кокардой и демонстративно провел рукой в перчатке по ужасному розовому шраму, проходившему через весь череп. Александр молча смотрел мимо Белоглазого, не выражая абсолютно никаких эмоций. Всем хорошо известно, что спорить с жандармами себе дороже.

Однако в пререкания с Белоглазым все-таки вступили. Смелой оказалась пожилая тетка в нелепом клетчатом пальто и старой кроличьей ушанке, из-под которой выбивались колечки плохо завитых выбеленных волос.

– Как же, родину он защищает, жизни не жалеет. Ты, Альфред-белоглазый, расскажи, расскажи, как тебе в пьяной драке голову-то пробили. Или как из пятого класса выгнали за то, что и читать толком не выучился. Вот они, солдатики, которым ты хамишь здесь, – защищают, а ты с бабками на центральном рынке воюешь, грошами их не брезгуя, взятки берешь да контрабандой занимаешься. Я про тебя, поганца, все знаю.

Онемевший на миг Белоглазый, уставил свои страшные глаза на женщину и, видимо, узнав, взревел дурным голосом:

– Ах ты, карга старая! Ну, ты у меня попляшешь, как в аду на сковородке, ты у меня получишь!

– Как вы можете, так разговаривать с женщиной! И потом, вы же официальное лицо, своим поведением вы, молодой человек, дискредитируете государство, – не выдержал тоже немолодой мужчина, темноволосый, в толстых очках в модной оправе.

– Я тебе не «молодой человек», а сержант военной полиции, гнилой ты потрох, жидяра пархатый. А ну-ка, Роб, выведи его на свежий воздух, разберемся сейчас, что за артист-контрабандист.

– Да как вы смеете! – мужчина попытался было сопротивляться, но тот, кого Белоглазый назвал Робом, тощий, длинный, с кукольным розовощеким лицом, вышвырнул его в переднюю дверь вагона. На улице под конвоем троих вооруженных автоматами «коричневых» уже стояли двое солдат, молодой парень в слишком большой для него мешковатой дубленке и мужчина лет сорока, небритый и, судя по всему, нетрезвый. Узнавшую Белоглазого тетку тот почему-то из трамвая выводить не стал.

Поправив ржавого цвета нарукавную повязку командира патруля, Белоглазый прицепился к мальчишке с обмороженными щеками.

– А тебе что, особое приглашение нужно? Показывай свои документы!

Мальчишка молчал и не двигался и только неловкие от холода пальцы его нервно дергали клапаны карманов на куртке.

– Ты что, немой? Ну так мы тебя быстро разговорим сейчас. Документы, я говорю.

Отвердевшие мальчишкины губы вдруг дрогнули и обмякли.

– Я забыл, дома у меня остались, – почти прошептал он. На вид он казался годами двумя-тремя старше меня, лет пятнадцати, а голос был совсем детский, лишь чуть сипловатый. Но даже в этом невнятном шепоте отчетливо звучал русский акцент. Как большинство тех русских, кто владеет государственным языком, пусть и прилично, но не в совершенстве, он слишком смягчал «л» и «м» перед гласными, а звук «о» произносил чересчур кратко и отчетливо.

Страшные глаза сержанта загорелись безумным огнем. Еще бы! Поймать русского без документов – это не парочку загулявших в увольнении солдат прищучить.

– Попался, мерзавец, мразь московская!

В этот момент что-то произошло. Над моей головой хрустнуло стекло трамвайного окна и вокруг маленькой дырочки, меньше пятачка, что продышал Александр, зазмеились неровные трещины. Через секунду жутко на одной ноте закричала женщина. Потом что-то зазвенело, в женский крик вплелись новые голоса.

– Убили, убили! – выл женский голос.

– Падай, снайпер! – крикнул Александр и бросил меня на пол.

Я больно стукнулась локтем о сидение, подогнула руки и попыталась перевернуться на спину. Как ни странно, мне это удалось. Вокруг, прямо друг на друге, вповалку, лежали люди. В нос мне лез бордовый отворот куртки брата, Александр старался прикрыть меня собой. Рядом таращилась страшная рожа Белоглазого. Он уже поднимался, облизывая растрескавшиеся губы и усмехаясь чему-то.

Трамваи иногда обстреливают снайперы, хотя этот участок, у казино, всегда считался безопасным. Говорят, что делают это русские, чтобы дестабилизировать обстановку в Городе, а сигналы им подают свои, оставшиеся в Городе, тайком, или нанятые за деньги коренные жители. Три недели назад в таком обстрелянном трамвае по дороге из школы погиб Роберт, парнишка из параллельного седьмого «С».

Люди, постанывая и вскрикивая, вставали с пола. Могла бы начаться давка, поскольку одни хотели выбраться из трамвая, другие, попавшие на линию огня на улице, наоборот, забраться в него, как в укрытие. Однако «коричневые» быстро навели порядок, приказав всем оставаться на своих местах. Наповал убило одного из солдат на улице и старуху в трамвае. Ее грузное тело с трудом вытащили из вагона и положили на мерзлый асфальт рядом с мертвым солдатом.

После криков, стонов, звона и скрежета вдруг воцарилась странная тишина. Казалось, кто-то прикрутил звук и обессилевшие люди беспомощно и немо шевелили губами. Белоглазый оттолкнул меня от треснувшего окна и легко выбил его ногой в тяжелом ботинке. Потом схватил мальчишку с обмороженными щеками подмышки и, грязно ругаясь, начал стягивать с него куртку, – и это были первые звуки, нарушившие тишину.

– Сволочь, сигнал своим русским свиньям подал. Все, конец тебе, падла.

Мальчишка не сопротивлялся. Белоглазый тряс его синюю куртку, чтобы найти мобильник, с помощью которого он мог просигналить. Но никакого мобильника не оказалось. Тогда он швырнул куртку на пол и буквально вытолкнул мальчишку в разбитое окно. Тот нелепо упал на четвереньки, потом встал на подгибающиеся ноги. В этот момент Белоглазый выстрелил. Автомата у него не было, зато был пистолет в маленькой коричневой кобуре, – его он вытащил, видимо, сразу после снайперского огня.

Мальчишка упал мгновенно, без единого звука, лицом вниз, подогнув одну руку и вытянув вперед другую. Так и лежал он неподвижно, в черных джинсах, синем гимназическом свитерке, из-под которого выбился ворот клетчатой, тоже школьной рубашки. Наверно, в этой форме ходил он весной в городскую гимназию. Тогда там еще учились русские. Он лежал рядом с молоденьким солдатом и толстой старухой в съехавшем набок мохеровом берете, ее седые длинные волосы путал и трепал ветер.

Уже сигналили сирены гражданской полиции и «Скорой помощи», но некому было помогать. Белоглазый ловко выпрыгнул в то же окно, в которое две минуты назад вытолкнул еще живого мальчишку.