[78]

зил: «По-нятие [Be-griff]? Что вы хотите им понять [begreifen]?» Он был совершенно прав: я и сам тогда уже не мог с каких-то пор поймать [greifen] хоть что-нибудь «бытием»; им я поймал пустоту — большего я им не по­нимал. Казалось, бытие отправилось погулять вслед за Богом. Хайдеггер тогда добавил буквально следующее: «Я думаю об этом вот уже 40 лет. Вы пришли к тому пункту, где Вы видите еще лишь все в черном [schwarz]». И вдруг мне стало ясно, что я вступил если и не в «про­свет бытия», то хотя бы в ясность моего собственного сознания: этим путем я дальше не пойду. Простившись с Хайдеггером, я распростился также и с онтологической дифференциацией, отказался от подготовки диссерта­ции у Метамакса (наверстывать упущенное мне при­шлось другим путем) и никогда больше не касался той работы. Почему я упомянул об этом? Потому что беседа с Хайдеггером стала для меня ключевым философским переживанием, а на основе этого опыта, который повел меня от бытия к существующему [Seienden] и к со-существующим [Mit-Seienden], удалось, как мне кажется, понять кое-что лучше, в том числе и Хайдеггера. Нако­нец, я рассказываю эту историю потому, что она вписы­вается в контекст. С мета-физической точки зрения бытие для Хайдеггера не что иное, как ДРУГОЕ, а в ка­честве ДРУГОГО - ИМЯ, а за этим именем не стояло ничего, т. е. стояло НИЧТО. Потому Хайдеггер так ни­когда и не смог достичь истины бытия, разве что истина бытия и была как раз НИЧЕМ. Чем она и является на самом деле. И мне кажется, что у Хайдеггера не было в мета-физическом и эк-зистенциальном плане никакого интереса достичь истины бытия, не было интереса мочь достичь ее. Ведь окажись она достигнутой, куда бы он далее эк-зистировал?

Я есмь ДРУГОЕ, ДРУГОЕ в качестве моего ЭТОСА, моей ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЙ ВИНЫ. Без ДРУ-

[79]

ГОГО я — ничто, я растворюсь в ничто, в horrorvacui.Не аффицируемое, не побуждаемое к движению ДРУГИМ, Я должно аффицировать и двигать само себя. Не про­ецируемому на ДРУГОЕ как на САМОЦЕЛЬ, не дей­ствующему ради этой САМОЦЕЛИ, ему пришлось бы сделать свое собственное Я целью своего действия. Не опосредуемое ДРУГИМ, де-проецированное на соб­ственное Я, оно вынуждено сделать Другое средством для того, чтобы освободиться от своей де-проекции, из тавтологического заточения Я=Я. Не воздействуя на мир, на внешнюю действительность, оно вынуждено воз­буждать психическое. Гелен называл такой процесс, при котором Я становится целью действия, инверсией на­правленности мотива. На место эстетики истины обя­зующегося, состоящего в долгу перед ДРУГИМ челове­ка, вступает теперь эстетика воздействия, эстетика оча­рования никому и ничем не обязанного человека. Эти­чески обесцененный мир обладает лишь эстетической ценностью. Как раз это подразумевает Ницше, когда го­ворит, что существование и мир могут быть оправданы только в качестве эстетических феноменов. Ценности явлений становятся существеннее этических и потре­бительных ценностей [Gebrauchswerten]. Существеннее потому, что они становятся психическими потребитель­ными ценностями первой степени. Не руководимый более представлениями и идеями эстетический чело­век только чувствам позволяет еще руководить собой, становится предрасположенным сиюминутно, внезапно отдаваться зрительным и слуховым впечатлениям. Чув­ства делают мир еще и чувственным, чувственно вос­принимаемым, а таковым он становится только тогда, когда возбуждает нигилистическую душу. Искусство, дизайн, всякого рода артефакты могут только тогда что-либо значить для эстетического человека, когда они оча­ровывают и потрясают душу.

[80]

Обусловленность спасения души эстетического че­ловека эстетическими артефактами может привести к причислению некоторых деятелей искусства к лику свя­тых. В качестве примера можно взять Тапиеса*. Ведь Тапиес лишь изготовляет картины так же, как другие изготавливают юбки или пиджаки, а мифические и ме­тафизические истории, которыми он закулисно-трансцендентно оправдывает свои произведения, не делают его картины лучше; они важны и значительны лишь для тех визуальных эстетов (например, для Борера⁸), кото­рые с удовольствием слушают подобные истории и ко­торые за видимостью картины высматривают нечто большее, хотят узреть незримое, разумеется, духовным оком.

Картины как чувственное присутствие в качестве эпифании** чего-то такого, что из-за отсутствия видимости миметически уже непредставимо, — вот что подразуме­вают фанатичные эстетики истины под абстракцией. Мно­гие художники не довольствуются тем, что их картины будут восприняты лишь в модусе эстетического воздей­ствия; они хотят даже за кулисами картины сообщать истину, опасаясь, что их картины могут лишь нравиться, употребляться, использоваться чарующе-эстетически, тогда как истины, прежде всего трансцендентные, долж­ны быть вечными. Строго относится к такого рода искус­ству и образу действия критик искусства Ханно Ройтер: «Я не считаю картины ни истечением полубожественно­го невыразимого сознания, ни интуициями демоничес­ких сил, но принимаю их за халтуру. Картины — это по-

* Тапиес (Tapies) Антоми (р. 1923) — испанский художник и теоретик искусства, один из лидеров абстракционизма. Его картины, написанные в мрачных тонах, нередко истолковыва­ются как символический протест против режима Франко. ** Явление (греч.).

[81]

требительские товары (и если они не являются таковы­ми, то должны стать), как туалетная бумага, каблуки, ниж­нее белье, книги — их употребляют; это означает, что их используют конечное время (для чего они всегда и год­ны) и затем выбрасывают (как всегда)»⁹.

С точки зрения эстетики воздействия картины, эс­тетические знаки, ничего не репрезентируют, они — чи­стое чувственно-воспринимаемое присутствие, которое аффицирует или не аффицирует психику лишь до тех пор, пока длится их присутствие. Но для Макса Бензе¹⁰ с его эстетикой констатирования [Konstatierungs-ästhetik], которая не признает никакого референта или сигнификата, трансцендирующего материальность кар­тины или текста, и этого было слишком много. Картины и тексты служили ему лишь для математических расче­тов; вопрос о том, хороши они или плохи и как они дей­ствуют на зрителя или читателя, не имел значения и был изначально устранен. Но все-таки Бензе был исклю­чением, а эстетические артефакты живут сегодня пре­имущественно как действенно-эстетические и как тако­вые чувственно являются зрителю.

Для нигилистической эстетической души жизненно необходимое значение смогла приобрести видимость как психическая потребительная ценность [Gebrauchs­werte] в отличие от физической потребительной ценно­сти (заметим, что Маркс не знал этого противопостав­ления, а в XX столетии, пожалуй, тоже об этом не дога­дывались в полной мере), что привело в области дизай­на обиходных вещей к замене формулы домоустройства form follows function*постмодерной формулой function follows form — until disfunction**.Например, стул пыток

* Форма следует за функцией (англ.).

** Функция следует за формой - вплоть до дисфункции

(англ.).

[82]

Моранди с серпом и молотом, идеологическим симво­лом, иронически-эстетически применяемым в качестве спинки, непригоден для долгого сидения на нем. Андреа Бранзи, теоретик и поборник nuovo disegno*,в ходе од­ной дискуссии¹¹спросил меня, не хотел ли бы я, вне за­висимости от цены, приобрести этот стул. Я ответил, что тогда мне пришлось бы приобрести два стула — один для сидения, а другой для созерцания, что вынудило бы меня, если последовательно проделать то же самое и в отношении других вещей, к увеличению жилой площа­ди. Я настаиваю на том, чтобы учитывать в дизайне сту­льев не только лишь зрительно-эстетическую, но преж­де всего седалищно-эстетическую точку зрения (эсте­тическую — в смысле ощущения), т. е., в конечном сче­те, я ратую за то, чтобы считать удобство сидения пер­востепенным, в отличие от установленного ещё Bauhaus абсолютного первенства красоты по отношению к функ­ции.