Слова эти будто грудь вспороли, заживо вырывая пульсирующее сердце, и все последующее, произносимое маркизой, походило на заржавелые иглы, которые беспощадно впивались в бьющийся отдельно от тела кровавый комок.

Билл сидел на полу, в ногах де Помпадур, закрыв лицо руками, а из-под ладоней его лились горячие, никому не нужные слёзы. Ненужные оттого, что они не могли бы заживить ни одной из тех ран, о которых поведывала ему великая фаворитка. Она рассказывала ему о дуэли, ставшей фатальной для Жана Бартелеми, и в числе всех прочих подробностей, сообщила, что когда только де Тресси начал оскорблять Дювернуа во дворце, Лани вознамерился вызвать его на поединок немедленно, однако был удержан никем иным, как Марисэ, заявившим, что проще будет тихо прикончить негодяя, нежели рисковать жизнью. Маркиз поддержал эту идею, и утихомирил мэтра, однако Марисэ поразил их обоих, когда после короткого совещания внезапно выступил вперёд, вызывая сквернослова на дуэль. Стало очевидным, что эффектный шаг был всего лишь манёвром, направленным на покорение сердца Нарцисса.

- Поймите, друг мой, - увещевала Гийома маркиза, - Чёрный Лебедь никогда не стал бы рисковать своей жизнью во имя чего либо, кроме собственной империи. Он всегда был предельно осторожен, и нам с маркизом сразу показалось странным его желание вступиться за честь Дювернуа. Александер Этьен слишком поздно рассказал мне о том, как на самом деле проходила дуэль с Дидье Делакруа прошлой весной – Марисэ даже не коснулся шпаги, наняв двоих молодчиков, которые так запугали надменного Делакруа, что тот готов был признаться в чём угодно, только бы его не лишили жизни в Булонском лесу. То, что Марис фехтовал великолепно – неоспоримый факт, но и осмотрительности ему было не занимать – он берёг свои силы и жизнь для служения своей родине. Он знал, что Лани рано или поздно потребует отдать ему поединок, потому что был безумно влюблён в Дювернуа. Гийом… – Маркиза сочувственно сжала дрожащую руку Нарцисса, который беззвучно лил слёзы у её ног, вспоминая подозрительное спокойствие Чёрного Лебедя в день дуэли, которое подтверждало всё ныне услышанное, - Для принца крови действительно нет ничего превыше долга перед государством и династией. Марисэ всегда был хладнокровен настолько, что нам, французам, этого не понять. Беда была в том, что король неохотно выплачивал обещанное ему, как японскому принцу, содержание, хотя казна и получила достаточно золота от императора в своё время… вы же наверняка заметили, что герцог жил очень скромно. Все выделяемые ему средства он передавал своим сторонникам, так же как и любую другую прибыль. Это политика, дитя моё. Я не особо склонна верить жестоким обвинениям маркиза, но правда в том, что король платил очень высокое жалованье мэтру Лани. Я не желаю думать, будто Марисэ мог воспользоваться случаем, дабы занять его место, но, кто знает, возможно, так оно и было… Ведь полученных за последние месяцы денег стало достаточно, чтобы купить оружие в Голландии и покинуть Францию.

- Благородный мэтр всё равно бы добивался честной дуэли, - глухо произнёс Гийом, выслушав маркизу, будто пытался оправдать обман собственных чувств, - И кинжал де Тресси…

- В том-то и дело, - вздохнула маркиза, горько усмехнувшись, - секундантом был всё тот же Дидье Делакруа. Ни о чём вам не говорит это совпадение? В тот момент, когда де Тресси свершал свою гнусную месть, Делакруа радостно обнимался с маркизом, притупляя его бдительность.

- Это чудовищно… - не в силах больше слышать правду, Гийом зажмурился, пытаясь объяснить себе собственную слепоту.

- И после этого?

- Любые раскаяния слишком нелепы.

- Ненужно раскаиваться в прошлом, - глядя на хрустальные капли, мерцающие в чёрных ресницах, молвила маркиза, – в настоящем наше счастье. Нет смысла искать его в прошлом или будущем. Оно в любви. Главное, не потерять её. Помните это, Гийом. В жизни нет страшнее проклятия, чем любовь, но и большего счастья также нет.

***

Пока Париж переживал волнения в связи с гонениями, устроенными на чернокнижников, знахарей и прочих представителей «дьявольских» ремесел, и духовенство свирепствовало, воспользовавшись добром короля, в отдалённом аббатстве на юге, в библиотеке настоятеля, молодой монах увлечённо листал древние книги по оккультизму и астрологии. Получив доступ к старинным книгам и рукописям, Тома ежедневно приходил в башню, где часами перебирал и расставлял переплёты, записывая их названия в отдельную книгу. Смахивая пыль с истёртых страниц, он подолгу рассматривал незнакомые символы. За чтением томительно тянущиеся часы пролетали быстрее, а за ними – целые дни, немного притупляя тяжёлое чувство постоянного ожидания, что овладело им, как только он переступил порог монастыря, и не отпускало до сих пор.

Вечернее солнце мягко окутало башню шафрановой вуалью, и прохладный воздух, несущий ароматы осени, заполнил помещение, в котором Дювернуа часто уединялся, чтобы писать бесконечные письма своему звёздному Небу. Потому арфист любил ночи, и всегда ждал их прихода – всем они напоминали ему Нарцисса: прохладой, чернотой, недосягаемостью звёзд и млечного пути. На правой руке Тома неизменно был повязан лиловый шарф, с которым он не расставался ни днём, ни ночью, а из памяти его никогда не уходил луноподобный лик, и шелковистые поцелуи не стирались с кожи, лаская сердце иллюзией неразрывной связи с тем, кто был от него за сотни лье.

Ночь накануне Тома провёл беспокойно – его мучили кошмары: он отчётливо видел Гийома, который звал на помощь, как это было во снах, в течение многих лет. Дювернуа несколько раз просыпался в холодном поту, поскольку страшный сон всё не кончался, а стоило немного успокоиться и снова задремать, как сновидение возобновлялось, и душераздирающие стоны продолжали сводить с ума. Огонь и рассыпающееся в прах тело возлюбленного; полевые цветы, из венчиков которых капала кровь; снег, падающий на лицо и разъедающий кожу; струны арфы, которые, подобно змеям, крепко оплетали шею и душили – всё это до сих пор стояло в глазах. Гийом, с мертвенно-бледным лицом и посиневшими губами лежал в сырой могиле, непрестанно шепча: «Не отдавай меня им, Том, не отдавай», и из глаз его лились кровавые слёзы. Когда он протянул руки, то взглянув на них, Дювернуа вскрикнул и проснулся - на любимых кистях не было кожи, а под обожжённой, почерневшей плотью белели оголённые кости.

- Брат! Брат Тома! – послышался снаружи детский голос, и выглянув в окошко, выходящее во двор, арфист увидел Жюльена, который стоял у башни, - Вас зовёт Его Преосвященство!

- Не кричи так громко, я сейчас спущусь.

Заперев на ключ помещение библиотеки, Дювернуа стал медленно спускаться по винтовой лестнице, но уже через несколько ступеней остановился и присел. Так происходило каждый раз, и головокружение бывало всё чаще, поскольку зрение вновь стало ухудшаться. Единственное, что огорчало арфиста - это то, что если он вновь ослепнет, то не сможет писать и читать писем, которыми живёт и дышит. Посидев немного, Тома продолжил свой путь вниз.

***

Любимым местом арфиста был каменистый склон со стелой Богоматери, на западной стороне монастырского холма. Несмотря на острые мелкие камешки, Дювернуа любил ходить босиком, и старцы всегда удивлялись, что на его нежных, и бледных как фарфор, стопах никогда не остаётся царапин. Спрятавшись в густом кустарнике, арфист уединился на излюбленном склоне, и с привычным тревожным чувством распечатал конверт.

«Драгоценный друг мой,

Тёмная личность находится в заточении в Венсенском замке, а Гийом, как я уже сообщал вам, живёт один в имении Даммартен. Самочувствие его вполне сносно, и он давно не посещал меня, однако о его времяпрепровождении я узнаю из достоверных источников.