Э г м о н т (готовый вспылить, сдерживается и говорит после небольшой паузы). Не всякий замысел очевиден, и замыслы иных людей легко толковать в дурную сторону. Ведь необходимо прислушаться к тому, что говорят всюду, будто бы замысел короля не в том, чтобы управлять провинциями по однородным и ясным узаконениям, охранить величие религии и даровать всеобщий мир своему народу, а гораздо более клонится к тому, чтобы их безусловно поработить, лишить старинных прав, сделаться хозяином их собственности, ограничить прекрасные права дворянства, ради которых дворянин и мог только служить ему, ему всецело посвящать жизнь. Религия, говорят, оказывается только великолепным занавесом, за которым скрываясь, тем легче задумать любое опаснейшее предприятие. Народ опустился на колени, молится вытканным на нем священным изображениям, а за занавесом притаился птицелов, который хочет его провести.

А л ь б а. И это мне приходится от тебя выслушивать?

Э г м о н т. Это не мои домыслы, а только то, что говорится то здесь, то там, взрослыми и детьми, умными и глупыми, везде и повсюду. Нидерландцам страшно двойное иго, и кто поручится им за их свободу?

А л ь б а. Свобода! Прекрасное слово, если его понимать, как должно. Что разумеют они под свободой? В чем свобода свободнейшего? Исполнять свой долг? И в этом король не будет им препятствовать. Нет, нет! Они не считают себя свободными, если не могут вредить себе и другим. Не лучше ли отказаться от власти, чем управлять таким народом? Если нагрянут внешние враги, о которых не думает ни один горожанин, занятый только ближайшими своими делами, и король будет ждать помощи, тогда они окажутся в несогласии и вступят в заговор со своими врагами. Гораздо лучше их утеснить, чтобы можно было относиться к ним как к детям и как детей направлять к лучшему для них благу. Поверь, народ не бывает ни старым, ни умным, народ всегда остается ребенком.

Э г м о н т. Как редко достигает король понимания вещей! Ну разве не должны многие полагаться на многих больше, чем на одного? И не только на одного-единственного, а на небольшое число его слуг, на кучку состарившихся на глазах своего повелителя? Только они имеют право сделаться мудрыми!

А л ь б а. Может быть, как раз потому, что они не оставлены на произвол судьбы.

Э г м о н т. Потому-то никто добровольно не оставил бы на произвол судьбы самого себя. Будь что будет! Я на твой вопрос ответил и скажу еще раз: так далее идти не может! Так не должно идти! Я знаю своих земляков. Это - люди, достойные ступать по божьей земле; каждый сам по себе маленький король, крепкий, деятельный, способный, верный, приверженный старым обычаям. Трудно заслужить их доверие, а сохранить легко. Упорные и крепкие! Можно их подавлять, но не подавить.

А л ь б а (который тем временем несколько раз озирался). А если бы тебе пришлось повторить это все в присутствии короля?

Э г м о н т. Тем хуже, если бы его присутствие меня устрашило! Тем лучше для него, для его народа, если бы он ободрил меня, если бы своим доверием он побудил меня сказать ему еще гораздо больше.

А л ь б а. Все, что полезно, я могу выслушать точно так же, как и он.

Э г м о н т. Я бы сказал ему: легко пастуху гнать перед собой стадо овец, вол тянет плуг без сопротивления; но если хочешь скакать на благородном коне, ты должен изучить его мысли и не должен от него неразумно требовать чего бы ни было неразумного. И вот горожанин хочет сохранить свое старинное устройство, хочет, чтобы им управляли его земляки, потому что тогда он знает, куда его будут направлять, потому что от них он может ожидать бескорыстия, участия к своей судьбе.

А л ь б а. А разве у правителя не должно быть достаточно мощи, чтобы изменить эти старые обычаи? И разве именно это не должно быть его прекраснейшим преимуществом? Что постоянно в этом мире? И должно ли оставаться одним и тем же государственное управление? Не должно ли с течением времени изменяться каждое положение, и именно потому не сделается ли старое устройство источником тысячи бед, уже не удовлетворяя наличному состоянию народа? Боюсь я, что эти старинные права оттого так приятны, что представляют собою убежище, куда сметливый и сильный может укрыться или проскользнуть, ко вреду народа, ко вреду целого.

Э г м о н т. А эти самовольные изменения, эти ничем не сдерживаемые захваты верховной власти разве не предвозвещают, что один хочет делать то, чего тысячи не смеют? Он хочет себе одному предоставить свободу, чтобы иметь возможность исполнять каждое свое желание, осуществлять каждую свою мысль. И если мы вполне доверяем доброму, мудрому королю, отвечает ли он нам за своих преемников - что ни один из них не будет править иначе, как с осмотрительностью и снисхождением? Кто защитит нас от полного произвола, когда он посылает к нам своих слуг, своих приближенных, которые, не зная страны и ее потребностей, творят суд и расправу, как им заблагорассудится, не встречают никакого противодействия и уверены в полной своей безответственности?

А л ь б а (который тем временем снова оглянулся). Нет ничего естественнее, как если король намерен править во всей полноте власти и возлагает исполнение своих повелений предпочтительно на тех, кто наилучшим образом его понимает, желает понимать, кто волю его в точности исполняет.

Э г м о н т. Но точно так же естественно городскому обывателю желать, чтоб им управлял тот, кто в одном месте с ним родился и воспитывался, у кого одинаковое с ним понятие о правом и неправом деле, на кого он может смотреть как на брата.

А л ь б а. Однако дворянство не поровну поделилось с этим своим братом.

Э г м о н т. Это произошло несколько сот лет назад и теперь переносится без зависти. А если бы без нужды были присланы новые люди, которые захотели бы обогатиться вторично в ущерб целому народу, и люди увидели бы, что они брошены на произвол жестокой, наглой и ничем не ограниченной алчности, этим было бы вызвано смятение, которое само собой нелегко бы улеглось.

А л ь б а. Ты говоришь мне то, чего я не должен был бы выслушивать: и я здесь - чужой.

Э г м о н т. Уже одно то, что я тебе это говорю, показывает, что я таким тебя не считаю.