– Думаю, на сегодня хватит, – заявил вдруг Франк.
Он встал и с достоинством (тем более похвальным, что весь кипел) направился к машине и рухнул внутрь. Я последовала за ним. Яско подобрал две оставшиеся удочки, не переставая отдаваться бесполезным и смущенным рассуждениям о предпочтительности югославских берегов в отношении рыбалки и Средиземного моря в отношении приливов-отливов. В машине пахло мокрой псиной. Сторожиха обошлась без комментариев, что вполне характеризует запечатлевшийся на наших обычно жизнерадостных физиономиях полный провал экспедиции.
С тех пор я больше не удила рыбу в Нормандии. Яско в конце концов докрасил ставни, после чего исчез. Франк купил себе пару новых башмаков. Мы никогда не станем спортсменами.
Смерть в сандалиях
Люк хорошенько побрился, даже не порезавшись. На нем был бежевый, такой элегантный костюм из сурового полотна, привезенный из Франции его чудесной женой Фанни, и он, сидя за рулем открытого «Понтиака», ехал на студию «Уондер систерс». Даже насвистывал, несмотря на легкую зубную боль, причины которой не знал.
Уже десять лет Люк Хаммер играл роль Люка Хаммера, то есть был: а) блестящим исполнителем вторых ролей, б) верным супругом своей европейской жене, в) хорошим отцом своим троим детям, г) превосходным налогоплательщиком и при случае хорошим собутыльником. Умел плавать, пить, танцевать, извиняться, заниматься любовью, дефилировать, выбирать, брать, принимать. Ему было всего сорок лет, и его находили крайне симпатичным на всех телевизионных экранах. Вот так, с безмятежностью на челе, он подъехал этим утром к Беверли-Хиллз, четко двигаясь прямо к роли, которая была указана ему собственным агентом и которой Майк Генри, хозяин «Уондер систерс», по всей вероятности, его удостоит. У них была назначена встреча, все как положено. На большом перекрестке Сансет-бульвара он даже заколебался, стоит ли закурить сигарету с ментолом, которой привык баловать себя по утрам, настолько ему казалось, что и земля, и небеса, и солнце, и светофоры – все были согласны помочь ему, чтобы он продолжал. Продолжал обеспечивать кетчупом, стейками и билетами на самолет детей, жену, виллу и сад, которые выбрал себе раз и навсегда десять лет назад (одновременно со своими христианскими именем и фамилией: Люк Хаммер). А вдруг у него от этой сигареты разовьется одна из тех ужасных неизлечимых болезней, о которых в 75-м году говорили все газеты? Быть может, эта сигарета станет последней каплей, которая переполнит какой-нибудь не известный ни медикам, ни ему самому сосуд? Эта мысль удивила его на секунду, поскольку показалась оригинальной, а он не привык иметь оригинальные мысли. Несмотря на свою привлекательную внешность и спокойную жизнь, Люк Хаммер был человеком простым. Он даже долго считал себя закомплексованным, если не пришибленным, пока один психиатр, оказавшийся глупее других, или безумнее, или честнее, не открыл ему, что он чувствует себя очень хорошо. Этого доктора звали Роланд. Впрочем, он был алкоголиком, и Люк улыбнулся при этом воспоминании, почти бессознательно выбросив едва начатую сигарету в окошко. Какая досада, что жена его не видит. В самом деле, Фанни беспрестанно твердила ему, чтобы он был поосторожнее с выпивкой, с куревом да и с любовью, разумеется. Любовь, в общем физическая любовь, была почти исключена из их отношений, с тех пор как Люк обнаружил у себя (точнее, это сделал врач Фанни) начатки тахикардии, которая, хоть и не была опасной, могла доставить ему неудобства. В вестернах, например, или в этих фильмах с прекрасными скачками, где он собирался сниматься и сниматься в ближайшие годы. В конечном счете Люк довольно дурно воспринял этот запрет, этот своего рода сухой закон в сентиментально-чувственной области, но Фанни очень настаивала, неустанно повторяла и растолковывала, что они, конечно, были любовниками, и довольно пылкими любовниками, уточняла она (и когда она это уточняла, какое-то блаженное и внушавшее сомнение беспамятство наполняло мозг Люка), но теперь он должен уметь отказываться от некоторых вещей и быть в первую очередь отцом Томми, Артура и Кевина, которые хоть и не знают об этом, но нуждаются в нем, чтобы выжить. В нем, с его размеренно бьющимся сердцем – постоянно, классически, пунктуально, неизменно, словно маленькая электронная машинка, вот и все. Его сердце уже не было этим голодным, жадным, измученным зверем, уже не колотилось бешеным набатом, выстукивая и панику, и счастье меж двух мокрых от пота простыней, его сердце отныне стало не чем иным, как средством спокойно качать кровь по спокойным же артериям. Спокойным, как некоторые улицы в некоторых городах летом.
Конечно, она права. И сегодня утром Люк был особенно счастлив быть самим собой, счастлив, что может скакать на несущихся галопом конях перед объективами камер, может проходить пешком много километров, может вскарабкиваться по 25-градусным склонам под палящим солнцем и даже (если бы захотел и потому что сейчас это в моде) может изображать оргазм с какой-нибудь старлеткой на глазах у полусотни техников, столь же холодных, как и он сам. Он был от этого даже в восторге.
Оставалось проехать всего несколько кварталов, потом он повернет направо, потом налево, потом въедет в большой двор, оставит свой «Понтиак» старому Джимми и, после всех классических и ритуальных шуток, подпишет со старым добрым Генри контракт, подготовленный его импресарио. Вторая роль, разумеется, но очень хорошая вторая роль, одна из тех вторых ролей, секретом которых, как говорят, он обладает. Странное выражение, если вдуматься: вечно обладать секретом ролей без всякого секрета. Он вытянул руку и залюбовался, в общем поймал себя на том, что любуется, до чего же она хороша – отлично наманикюренная, чистая, четкая, загорелая, мужественная, – и опять возблагодарил Фанни. Благодаря ей два дня назад его подстригли и сделали ему маникюр на дому, так что именно ее стараниями у него сейчас не слишком длинные волосы и не слишком короткие ногти, все совершенно уравновешено. Может, у него просто мысли слишком короткие.
И эта фраза как громом поразила Люка Хаммера. Вдруг наполнила его вены словно ядом, цианидом или ЛСД: «Короткие мысли». «Неужели у меня короткие мысли?» И машинально, будто получив удар, он остановился у правой обочины и выключил зажигание. Что это значит, короткие мысли? С ним знакомы умные люди, даже интеллектуалы, и писатели тоже, и все они гордятся им. Однако это выражение, «короткие мысли», будто застряло меж бровей, вызвав в точности такое же ощущение, как двадцать лет назад на пляже под Гонолулу. Он тогда еще служил в морской пехоте и однажды застал свою подружку в объятиях своего лучшего приятеля. Тогда в том же самом месте и с той же самой силой свербила его ревность. Он попытался «увидеть себя со стороны», обычным жестом наклонил зеркало заднего вида и взглянул. Это точно был он, красивый и мужественный, только тонюсенькая сеточка красных прожилок в его глазах свидетельствовала, как он знал, об одной-двух лишних бутылках пива, выпитых накануне перед сном. Под этим палящим солнцем Лос-Анджелеса, в своей бледно-голубой рубашке, в своем бежевом, почти белом костюме вкупе с узорчатым галстуком и этим легким загаром, приобретенным отчасти на море, а отчасти под великолепными аппаратами, которые открыла Фанни, он был просто воплощением здоровья и душевного равновесия и знал это.
Тогда что же он тут делает, остановившись как дурак у этого тротуара? Почему тогда не осмеливается опять запустить мотор? Почему вдруг начитает потеть, мучиться от жажды и страха? И почему вдруг вынужден сопротивляться этому позыву упасть в машине поперек сидений, помять свой прекрасный костюм, кусать себе кулаки? (И кусать до крови, до собственной крови, чтобы ощутить наконец боль по реальной причине. По конкретной причине хотя бы…) Он вытянул руку и включил радио. Пела женщина, быть может, чернокожая. Впрочем, даже наверняка чернокожая, поскольку что-то в ее голосе чуточку его успокаивало, а он знал по опыту: обычно чернокожие женщины, точнее, их голоса, потому как сам-то он, слава богу, никогда не вступал с ними в физический контакт (и вовсе не из-за расизма, а как раз из-за отсутствия расизма), короче, обычно именно голоса чернокожих женщин, медовые и хрипловатые, давали ему ощущение душевного комфорта. И как ни странно, одиночества. Они его изменяли, очевидно, потому, что с Фанни и детьми он был всем, чем угодно, но только не одиноким. Но было в этих голосах и нечто такое, что пробуждало в нем, конечно, и чувства подростка, былую смесь неудовлетворенности, покинутости, страха. Женщина пела немного подзабытую, немного вышедшую из моды песню, и он поймал себя на том, что с какой-то тревогой, близкой к панике, пытается вспомнить слова. Может, ему стоит опять повидаться со своим психиатром-алкоголиком, а заодно сделать полное медицинское обследование – после предыдущего прошло уже три месяца. Да и Фанни говорит, что ему в самом деле надо поберечься. Что жизнь на нервах, конкуренция и напряжение в его профессии – отнюдь не пустые слова. Да, он сделает электрокардиограмму, но пока ему надо стронуть с места машину, стронуть с места Люка Хаммера, свою вторую роль, своего двойника, себя самого, он уже и сам не знал что, но непременно стронуть с места. И доставить все это на студию. Впрочем, она недалеко.
