Короче говоря, друзья были недалеки от мысли, что Отец слегка чудаковат. Во всяком случае, они решили не подвергать себя дальнейшим вторжениям в их тайну в случае, если он сам уже не решил в дальнейшем не обращать на них внимания. Разве не сам священник заявил, что его визит к их кроватям был всего лишь «затянувшейся шуткой»? Хотя она, кажется, напротив, была замечательно короткой.
Жорж спал, когда почувствовал сильный свет, направленный на его глаза, и открыл их. У его постели, с той стороны, где у него не имелось соседа, он узрел Отца де Треннеса, с электрическим фонариком в руке, которым тот светил в лицо Жоржа, наблюдая за ним. Отец выключил фонарик и сел на прикроватную тумбочку — можно было предположить, что эти тумбочки были сделаны такими низкими только ради того, чтобы он мог присаживаться на них.
— Простите меня, что разбудил вас, — произнёс он. — Мы позволим Ровьеру спать дальше.
И, приподнявшись, он снова включил свет и осветил Люсьена, лежащего перед ними.
— Посмотрите, как крепко он спит! — произнёс он. — Его закрытые глаза — обитель ангелов, а его рот дышит их дыханием. Он напоминает одну из прелестных строк Мюссе:
Les lèvres des enfants s'ouvrent, comme les roses
Au souffle de la nuit…
Губы детей, открываются как розы
в дыхании ночи…
И отец де Треннес опять включил свет, словно бы желая обратить внимание Жоржа на красоту Люсьена. Мог ли он представить себе, какую важную роль в ночной жизни Жоржа в спальне во время последнего семестра играл подобный электрический фонарик? Тот фонарик посылал свет на лицо, красивее, чем Люсьена; на поэзию, прелестнее, чем у Мюссе.
Цитата Отца де Треннеса польстила Жоржу — не только своим отношением к поэзии, но призывом поверить священнику: Мюссе был не в чести у Отцов; следовательно, любой Отец, цитирующий его, демонстрировал свою терпимость. Кроме того, Жорж, не имея ничего на совести, безусловно, оценивал этот ночной визит, как дружественный, и был готов приветствовать подобное покровительство как манну небесную. Оно могло бы подстраховать его свидания, укрепив отношения с Александром. Он и его друг могли бы тогда рассматривать Отца де Треннеса в качестве союзника в противоборстве с настоятелем и другими Отцами. Все это следовало из улыбки, с которой Отец де Треннес явился очаровывать. Он опустил голову почти до уровня подушки и прошептал:
— Ты не сонный, надеюсь? Я чувствую, что нам предстоит долгий разговор. В кои–то веки, и совсем неподобающе — я заменю Люсьена.
Его слова достигли Жоржа вместе с чистым, свежим ароматом зубной пасты и туалетной воды. Жорж оказался встревожен и растерян, находясь в одиночестве и в полумраке, при том, что к нему конфиденциально обращается священник. Он представил себе Александра, выслушающего слова Отца Лозона насчёт порочных мыслей. Может, Отец де Треннес собирается порекомендовать ему какие–то особые молитвы? В настоящий момент, однако, тот молчал, как будто размышляя, как начать разговор.
— Я хотел, — произнёс он наконец, — поздравить вас с тем, что вы стали первым по греческому языку. Восхитительно. Я могу добавить, что из всех, кто стал первым в этом предмете, вы лучше других подходите для того, чтобы нести эту особую корону. Вы достойны скорее Платоновской академии [религиозно–философский союз, основанный Платоном в 380‑х годах до н. э. близ Афин в местности, названной в честь мифического героя Академа. В Академии разрабатывался широкий круг дисциплин: философия, математика, астрономия, естествознание и другие. Внутри Академии было разделение на старших и младших; основным методом обучения была диалектика (диалог)], нежели Академии Сен—Клода.
— Я ошеломлён, — сказал Жорж, улыбнувшись ему ещё раз.
Вероятно, подумал Жорж, он сможет сослаться, как на Платоновскую академию, так и на Академию Сен—Клода, когда будет участвовать в выборах во Французскую Академию.
Отец, задумчивым, почти мечтательным тоном, продолжал:
— Я очень люблю греческий и Грецию, которую хорошо знаю, как и вы, надеюсь. Эту страну вы должны увидеть: там родилось совершенство, и это совершенство в совсем другом обличье. Её скалы и источники, ее небо, ее речные берега и земли, её бесплодные горы и её оливковые сады — предоставят вам столько же знаний, сколько сам Парфенон, Дельфы или Гермес с Олимпа. Но все эти чудеса могут быть поняты только в свете, который исходит от них, и, кажется, создан ими. Так же как и среди людей, красота и непорочность всегда должны идти вместе. Сначала я уже похвалил тебя — ты это заслужил; я задаюсь вопросом, что я должен делать дальше? Сможешь ли ты подтвердить, что целомудрие в тысячу раз необходимее, чем красота?
— Конечно, да, Отец, — сказал Жорж, поражённый быстротой, с которой они перескочили от чистоты греческого неба к чистоте нравов.
— Ваша дружба с Люсьеном Ровьером кажется мне чрезмерно закрытой. Не могла ли она сбиться с пути?
Жорж покраснел. Ему показалось, что отец де Треннес зашёл слишком далеко. Тем не менее, ему удалось сохранить ясность в голосе, когда он отвечал:
— Знаете, Отец, для подобных вопросов у меня есть духовник.
— Ну, Жорж, мой юный друг, не надо обижаться на мою настойчивость. Человек хорошего воспитания и манер никогда не должен краснеть или, скорее, никогда не должен делать ничего из того, что вызовет у него румянец. Как Баярд [Пьер Терра́йль де Бая́рд, Пьер Террай, сеньор де Байяр (фр. Pierre Terrail, seigneur de Bayard), 1473–1524 — французский рыцарь и полководец времён Итальянских войн, прозванный «рыцарем без страха и упрёка»], он должен быть бесстрашным и непорочным. К сожалению, когда такое случается, когда возникают определенные проблемы, в которых начинают упрекать себя — я прекрасно знаю, что человек постесняется признаться в них, если его духовник — обычный человек. Отсюда следует, что он должен выбрать другого человека, человека из своей касты. Разве само слово каста не является синонимом целомудрия? А у чистоты, как говорит апостол [Павел], все непорочно.
Жорж вспомнил проповедника, который тоже, в своей манере, обстоятельно разглагольствовал про «чистоту», придавая этому слову этимологическое происхождение от латинского слова «мальчик». Мальчики и чистота, казалось, могли подаваться под любым соусом. Он также припомнил полный текст изречения апостола, из которого отец де Треннес привёл только половину: «Для чистых все чисто; а для оскверненных и неверных нет ничего чистого, но осквернены и ум их и совесть» [Мф 15:11; Рим 14:14].
— Я понимаю мальчиков, — продолжил Отец. — И это знание позволяет мне понять греческий софизм — что снег черный. Какая видимость их откровенности! Некоторые из них будут обвинять себя, на трибунале раскаяния, что нет ничего хуже, чем слишком любить наслаждения, то же самое, что практиковаться в грехах без имени — таких грехах, которые не приемлет Павел, и как справедливо сказано — в таком количестве упоминаются среди христиан. Это, пожалуй, только для того, чтобы доказать, что Апостол Павел был прав в вопросе, что мальчики, практикующихся те самые грехи, предпочитают не упоминать о них, по крайней мере, своему духовнику.
— Я был разгневан в субботу, наблюдая ваших однокашников, возвращающихся с исповеди совершенно невозмутимыми и хладнокровными. Я увидел в их лицах не умиротворение души, а торжество порочности. И действительно, час исповеди, когда все секреты жизни этого колледжа должны обнажаться, вместо этого является часом, полным мошенничества. Мои коллеги совсем не виноваты: что может человек, который никогда не был мальчиком внутри себя, не в реальности; человек, который подавил мальчика в себе силой воли и молитв, знать о проблемах мальчика? Поводов согрешить так много — по семь раз на дню для праведников, согласно Писанию. А мальчики ведь настолько сильно отличаются от праведников! Они грешат в своих мыслях даже чаще, чем мужчины, потому что у них больше досуга и они более наблюдательны — да–да, в своих мыслях, взорах, на слуху, когда они не могут грешить де–факто.
