<p>
Огонь трепетал, похрустывая поднесенными дарами. Иногда от него доносилось недовольное шипение - он раздраженно отплевывался искрами от каплей жира, падающих с нависающей над ним заячьей тушки. Сидящий рядом человек то подкидывал хвороста, то начинал ворошить его палкой, разгребая угли, и в такие моменты пламя яростно облизывало ее кончик, пытаясь избавиться от назойливого внимания. Безусловно, пища ему нравилась, и он с радостью ее принимал, приходя всякий раз, когда его вызывали. Порой зов был так силен, что он появлялся мгновенно и удивленно осматривался по сторонам. Иногда он насмехался, показываясь ненадолго и тут же пропадая, только искры издевательски тлели, мол, пробуй, пробуй. Человек злился, кричал и бил кулаком по земле, только насладившись этим ритуалом, пламя лениво разгоралось, надменно посматривая на искаженное яростью лицо.
О своем возрасте он не задумывался, даже не мог вспомнить свой первый день в этом мире. То ли его породила молния, а может, лава или... Он не помнил. И всякий раз, пытаясь вернуться в то время, грустно прижимался к земле, ощущая всем естеством, каждым кусочком своего тела, разбросанного по миру, страшное одиночество. Кто-то принимал его как должное, иные – как дар, некогда ему возносили молитвы, а порой использовали как оружие. Но друзей у него не было. И хотя самому пламени это казалось несправедливостью, никого его проблемы не волновали.
Человек вытянул ноги и уставился в огонь, тот лениво облизывал угли, подобно сытой собаке, грызущей кость, и лишь изредка подрагивал от легких порывов ветра, приподнимал голову, смотрел вслед потоку воздуха, свободно разгуливающему по миру, и тут же отводил взгляд. Он зависел от пищи и неистово завидовал всему, что в ней не нуждалось. Опустившись обратно на угли, пламя недовольно заворчало и испустило небольшой сноп искр, затем перевело взгляд на человека, рассматривая собственное отражение в его глазах. Удивительно, насколько недолговечны эти существа, огонь даже не старался запоминать черты их лиц, все равно они регулярно менялись. Редко кто доживал хотя бы до ста лет, да и те уже теряли возможность вызывать его, лишь пользовались трудами окружающих. А некоторые не проживали и пары дней, ему доводилось обволакивать маленькие тельца, замолчавшие навеки.
Под долгим взглядом ему внезапно стало неловко, и он возмущенно приподнялся, испустив очередной сноп. Человек вздрогнул и дернулся – пара искр попала ему на руку и обожгла. Огонь довольно рассмеялся, испуская все больше снопов, как вдруг над ним зависла фляга. Пламя приподнялось выше, заглядывая внутрь, но тут же в ужасе отшатнулось, и его яркое тело гневно затрепетало, в упор глядя на человека. Смертный лишь склонил голову и сощурился, всматриваясь в узор. Пламя даже почувствовало неловкость и испуганно икнуло, рассеянно изрыгнув искры, и на губах человека появилась полуулыбка, словно он что-то понял.
Их молчаливая беседа длилась почти всю ночь. Человек подкидывал веток, пламя благодарно принимало дар и взмывало вверх. Выше. Еще выше! Радостно смеясь, испытывая смешанные и непонятные чувства от первой своей беседы, настоящей беседы, а не долгого монолога в никуда, оно словно стремилось достигнуть самих небес. Той самой верховной тверди, о которой ему доводилось слышать, куда уходит все из этого мира. Впервые за свое существование пламя ощущало себя живым, казалось, даже могло чувствовать биение сердца. И подчиняясь этому, плясало на углях, скользило по ветвям, обнимало листья и потрескивало, неумолчно говоря обо всем, что знало, о чем думало. Его слушали, впервые его слушали.
Праздник закончился также обыденно, как и начался. Человек прикрыл глаза и уснул, следом за ним начал засыпать и огонь, лениво ворочаясь на углях, зарываясь все глубже и глубже. В других местах он мирно поедал дары, плясал по крышам, угрожающе трещал и плевался искрами, усердно трудился, но все это на какую-то пару часов показалось лишь сном, и ему подумалось, что именно это и видят, наверное, люди, когда спят. Весь мир.
Пробуждение было резким, он буквально ощутил, как его тряхнуло, и тут же вырвался наружу, грозно осматриваясь по сторонам. Им владел голод. Взгляд упал на ветку, и он стремительно подобрался к ней, обхватив со всех сторон, с жадностью вгрызся в дерево. Наступал рассвет, утренняя роса уже выступила, и огонь недовольно ворчал, воюя с каплями воды. С каждым мгновением он ощущал, как в нем пробуждается все больше и больше сил, и уже начал осматриваться по сторонам в поисках новой пищи. До нее было далеко, он осторожно спустился на траву, оставляя за собой след и надеясь его не потерять. Влаги здесь было гораздо больше, он скользил вперед медленно, беспрестанно поругиваясь. Трава, листья, сосновые иглы – все стремительно обращалось в пепел. Это ненадежная пища, куда дольше он проживет, добравшись до ветвей.
Наконец, ему это удалось. Позади оставался все ширящийся след, а огонь уже полз вверх, отплевываясь от влаги и с жадностью вгрызаясь в ствол дерева. Лежащие на земле ветви придали ему сил, и он взбирался все выше и выше, пока не достиг самой вершины. И тут он взмыл вверх, навис над лесом, ощущая себя властелином мира. Такое удавалось ему нечасто, тем более, на рассвете, когда небо является отражением его самого. Также как поднималось пламя, восходило небесное светило, и ширились алые полосы на горизонте, как и полосы огня, пожирающие деревья. Пламя неистово хохотало, оно уже не ограничивало себя ни в чем, позволив всецело отдаться моменту свободы, единению с ветром, чувству власти. Это ощущение не дано было испытать ни одному живому существу, никакая свобода не дарила его, лишь ветер понимал это, и сейчас две стихии переплелись, создавая единый союз, перед которым бежало все живое.
В безумной радости огонь обратился в единую стену, расширяя свои владения, и тут до него донесся крик. Этот звук он знал, слышал его много раз. Символ испытываемого перед ним ужаса. Пламя рванулось навстречу воплю, обращая свой взор на источник. И замерло. Застыл весь мир, впервые видя замешательство буйной, вечно голодной стихии. Казалось, даже солнце медленнее стало подниматься, увлекшись необычностью момента. Огонь впервые хотел остановиться, и виной тому был вовсе не шум деревьев, гибнущих в его объятиях, не крики животных, тщетно пытавшихся спастись от гибельного пламени и удушливого дыма, стремительно разносимого играющимся ветром, а глаза, в которых совсем недавно отражалась малая его частица. Они больше не смотрели на него, и как огонь ни пытался заглянуть в них в попытке увидеть ответ, ему не удавалось.
Мир затих. Пламя охватило человека и не могло остановиться, оно не умело, оставалось только слушать крик, отражающий боль обоих. Но вот он затих, и на мгновение в лесу наступила благоговейная тишина. Огонь растерянно трепетал на ветру. Им овладевали странные чувства, которых ранее он не испытывал, ему внезапно вспомнились люди, кричащие, захлебывающиеся в слезах, упавшие на колени и простирающие к нему руки, тогда он слышал вопли, подобные тому, что выбил его из колеи. Ему хотелось, но он не мог зарыдать, он не умел падать на колени, только простереть вперед миллионные ладони в знаке скорби. В первый и последний раз мир видел горе пламени, протягивающего в мольбе руки. И отозвался небесными слезами.
