Александр СИЛЕЦКИЙ

Время приходить

Рассказ

Отец сказал:

- Послушай-ка внимательно, сынок. Ты стал сегодня совершеннолетним. Те­перь ты большой. Отныне - по древним священным законам - ты должен уподо­биться остальным.

- Разве я не такой, как все? - удивился сын.

- Покуда - нет, - спокойно возразил отец. - Поскольку прежде ты был слишком мал. Ты еще не был деталью великого человечьего клана. Теперь настал и твой черед превратиться в Человека. Чувствуешь - с большой буквы! Если, конечно, сочтут тебя достойным...

- А разве...

- Всякое возможно.

Сын невольно поежился.

- И что я для этого должен сделать?

- Увидишь, - ответил отец.

Он, словно маленького, крепко взял сына за руку - и они пошли.

У взрослых все не так, думал тот, шагая рядом с отцом. Они из всего любят делать тайны и обо всем говорить многозначительно, даже о пустяках, возможно, потому, что именно пустячное - и есть их жизнь, а взрослые ее боятся: ведь им всегда приходится вести борьбу с собой за какое-то там существование - по пра­вилам и без, - а в такой борьбе отовсюду можно ожидать подвоха.

Пройдя вдоль улицы, они сели, наконец, в трамвай и долго тряслись, проползая по узким проулкам мимо облупленных ветхих домов.

В черных пыльных окнах и витринах магазинов отражался их сине-оранжевый вагон - там он проносился, как какой-нибудь гоночный автомобиль во время ре­кордного заезда, - и сын все порывался - хоть в одном окне - увидеть собственное отражение, но ничего не получалось.

А он так любил на улицах глядеть на самого себя - на то отражение, что раке­той несется в мутных омутах застекленных окон...

- Ну, что ты вертишься? - сказал отец строго. - Сядь спокойно, ведь не ребе­нок!..

И сын, разумеется, вспомнил, что и впрямь он совсем не ребенок и вертеться ему нынче не к лицу - вон дылда какая! - и тогда сел смирно, в душе жалея о бы­лых чудесных временах, и положил руки на колени, со стороны, наверное, такой же, как египетский фараон, величественный и безразличный ко всему на свете, - становиться вдруг фараоном, где угодно и когда угодно, было его любимой игрой.

Итак, он фараон Тутмос III.

Где же свита?

Ага, вот она...

Ну до чего почтительные лица!..

Сам он покоится в огромной золоченой колеснице, кругом замерли люди из свиты - кое-кто сидит, кому по рангу положено, другие же безропотно стоят, а мимо проплывают пустыни и пирамиды, громадные пирамиды с черными дыра­ми в стенах - частые войны и время оставили эти следы.

Резкий звонок, поворот, остановка.

Они с отцом вышли.

Их тотчас провели в невзрачное на вид здание, очень чистое и безлюдное.

Нестерпимая для глаз белизна помещений... Тишина...

В этой тишине умолкнувших апартаментов растворялись все другие звуки - и шаги, и робкое дыхание, и даже мысли... Поразительно!

Навстречу, из-за белой двери, появился человек с багровым изуродованным лицом - без глаза и с глубоким шрамом через лоб и щеку.

- Оп-паздываете. Н-нехорошо, - чуть заикаясь, произнес он. - Вот с-сюда, п-прошу.

Отец с сыном очутились в квадратной комнате с арочным потолком - та же слепящая белизна по сторонам, только теперь еще вдоль стен тянулись плотными рядами диковинные аппараты - подобные сын видел впервые: сверкающие нике­лем и зеркальной полировкой, они щетинились рычагами и гнутыми трубками, нагло подмигивали циферблатами и шкалами приборов, улыбались сотнями экра­нов и жеманничали, перевиваясь тысячами разноцветных проводов.

Посреди комнаты торчало глубокое кресло с высокой жесткой спинкой и пря­мыми подлокотниками - наследный трон фараона, так сын решил.

Его усадили, и одноглазый вдруг забегал, засуетился, нажимая разные кнопки и поворачивая переключатели на приборных щитках.

Автоматы тотчас ожили, тихонечко запели, в тон друг другу, и замигали, будто переговариваясь, длинными цепочками зелено-красно-синих ламп.

- Менталлограмма х-хорошая, - будто издалека, расслышал сын. - А тут? О... Группа с-сознания - т-тринадцать вэ? Т-трудный экземпляр.

Откуда-то сбоку выдвинулся вдруг отец - тоже когда-то фараон, но теперь уже слишком, слишком старый, - и склонился к сыну.

- Не волнуйся, дружок, - сказал он, ласково поглаживая его по голове. - Это, знаешь ли, совсем не больно. Ну, может быть, чуть-чуть.

- Но почему? - сын уперся ладонями в холодные подлокотники. - Почему все так загадочно? Зачем? Я не хочу, чтобы из меня делали мумию. Разве в стране переворот и я больше не фараон?

- Что ты говоришь?! - замахал руками отец. - Тише! Какая мумия?

- П-придется вводить усп-покоитель, - сказал кому-то позади кресла одно­глазый.

- Вот видишь! - сын вскочил. - Вот видишь!

- Сядь, - отец устало улыбнулся. - Вечные твои игры во властелинов мира!.. Пора уже стать взрослым человеком. Нормальным человеком, наконец.

- Что со мной хотят сделать?

- Ч-черт побери, п-потенциал внутреннего п-поля опять в-возрос!..

- Зачем ты привел меня сюда?

- Успокойся, ради бога...

- Это измена. Переворот!..

- Р-разрази всех вас г-гром, мне не х-хватит энергии! Вы д-думаете или нет?!

- Постой, сынок, я объясню, - засуетился отец. - Понимаешь, сейчас все де­лают так... Если ты верный гражданин... Положено, короче... Нужно вынуть из тебя... м-м... ну, как тебе сказать, в общем, твою душу, все то, что может касаться тебя лично - больше никого на свете! - и при этом может стимулировать тебя к не­желательным, нелогичным поступкам - вроде этих твоих игр или что ты еще там придумаешь потом... Останется только часть твоей души, как бы ее сердцевина, достойная существовать во имя и на благо многих, для прогресса. А все личное, неповторимое... Опасно, понимаешь? Неуправляемо, непредсказуемо... Поэтому - мешает. Именно! Работать, жить, испытывать восторг... Глядеть вперед...

Отец умолк.

Наверное, он думал, будто сын не разберется, оттого все так и объяснил, чтобы запутать, окончательно сбить с толку и - в итоге - успокоить.

Но, в конце концов, не только взрослые соображают!

Тут и семи пядей во лбу не надо, чтобы сразу уяснить что к чему.

Даже смешно!..

Запросто отбросить все, что есть в тебе, что делает тебя - тобой, не быть больше ни фараоном, ни космическим пришельцем, ни кем другим, а всю жизнь - до смерти - оставаться лишь почтенным, исполнительным, нормальным челове­ком - разве не абсурд?!.

- Я сейчас могу воображать, придумывать... - растерянно пробормотал сын. - Могу рассказывать об этом людям. А тогда...

- Ой, господи, к чему? Сам посуди!.. - отец заволновался еще больше. - Ничего придумывать не нужно. Нужно - верить. И знать. Да! И держать все эти завихре- нья при себе, чтоб уважали, не считали выскочкой...

Пожалуй, в подходящей обстановке тонкие психологи смогли бы предоста­вить сыну множество вполне весомых аргументов, но... теперь любой из дово­дов - пусть даже и наиразумнейший - заведомо утрачивал свой смысл, и сын, не вдаваясь в нюансы, это ощущал, хотя и чувствовал, что, откажись он стать таким, как все, откажись пожертвовать для всеобщего покоя частью собственной души - и кончено, он будет обречен существовать вне человеческого клана: люди тотчас отвернутся, признав его взбесившимся чужаком.

И все же он не мог, не сме л, не желал подчиниться.

- Я не хочу, - тихо, но твердо произнес сын. - Не хочу - и все.

- Ну, ну... - попытался уговорить его отец, однако тут появился одноглазый.

Он улыбался, скаля желтые гнилые зубы, и отвратительный шрам, сморщив­шись от этой полузвериной улыбки, делал его лицо еще безобразней.

Его единственный глаз излучал такое блаженство, такую нечеловеческую от­решенность от всего земного, что сына вдруг охватил панический, неодолимый страх.

- Нет, нет! - закричал он, отшатываясь от протянутой руки. - Не буду! Не буду!

Одноглазый, бормоча что-то нечленораздельное, попытался было нацепить