Данный метод привлечения средств приносил финансовым «предпринимателям» колоссальную прибыль. Как правило, это происходило за счет налогоплательщиков, чиновников, в том числе парламентских судей, которым задерживали жалование из-за того, что все доступные налоговые поступления были уже заложены вперед. При этом также страдали интересы держателей более традиционных королевских аннуитетов (ренты, rentes), которые не выплачивались по тем же причинам. Особо эффективными налоговые откупа, конечно, не были. Откупщики часто приносили в казну меньше обещанного из-за плохого урожая, разорения сельских угодий бесконечным движением войск во время борьбы с Габсбургами или с Фрондой и неизбежными крестьянскими восстаниями [144]. Когда случались подобные недоимки, договоренность иногда расторгалась, и королевским чиновникам приходилось по крохам наскребать в казне средства для компенсации [145].
Многие из нарушений, присущих этой финансовой системе, в частности фальсификация или завышение необходимых издержек выше оговоренной законом ставки в 5,5 %, маскировались при помощи приказа под названием ordonnance de comptant[146] за подписью суперинтенданта финансов. Этот приказ санкционировал расходы, по которым можно было не отчитываться и которые не подлежали аудиту со стороны Счетной палаты и других финансовых чиновников [10]. Основанием для такой исключительности служили государственные интересы, считавшиеся слишком секретными, чтобы их обнародовать. Например, речь могла идти о субсидии дружественным иностранным принцам. При Генрихе IV и герцоге де Сюлли эта категория расходов составляла относительно небольшой процент (уходивший в основном на взятки и пенсии). Но уже при Ришелье и Мазарини к 1640-м годам данная статья разрослась и достигла 40 % от уровня всех государственных издержек. Этот прием использовался прежде всего для сокрытия повышения процентной ставки и стоимости финансирования сверх пределов, установленных законом [147].
К XVII веку налоговый откуп и займы, обеспеченные налоговыми поступлениями и предоставляемые синдикатами, – хорошо маскирующими их подлинные условия и стоимость, – стали в государственном финансировании постоянной практикой. Так королевская власть создала в обществе новый элемент, с интересами которого отныне приходилось считаться. Фактически государство оказалось заложником поставщиков капитала. Общественный гнев, вызванный разграблением государственной казны, был направлен также на тех, кого считали лично ответственными за потворство «разложению» и коррупции. Речь идет о королеве-матери и Мазарини.
Система плохо работала в мирные времена и практически не работала – в трудные, особенно во время войн, в том числе гражданских. Потребности государства, изо всех сил набиравшего и снабжавшего армию, росли по экспоненте. С началом Тридцатилетней войны эти нагрузки резко увеличились. Еще до 1635 года, когда Франция вступила в войну официально, субсидирование иностранных принцев и сил, действующих против Габсбургов, практиковавшееся Ришелье, уже начало подтачивать государственные финансы[148]. С середины 1630-х годов прямые и косвенные налоги резко пошли в рост. К цифрам, которыми мы располагаем сегодня, надо относиться весьма осторожно. Но они дают представление о масштабе, в котором росла потребность этой политики в ресурсах. В 1624-м (год вступления Ришелье в должность) совокупный доход монархии из всех источников составлял около 34 миллионов ливров, а расходы – около 33 миллионов. К 1635 году и доходы, и расходы составили около 108 миллионов. Все следующие годы, вплоть до 1650-х, эта цифра уже не опускалась ниже 85 миллионов. Сплошь и рядом расходы поднимались до уровня 147 миллионов ливров в год [149].
Однако постоянно повышать прямые и косвенные налоги, чтобы поддерживать свои военные усилия, государство не могло. Разрыв между необходимыми доходами и тем, что могла выдержать система налогообложения, покрывался за счет займов и продажи королевских «прав». Например, «прав» на будущие налоговые поступления или на дорожные пошлины. В дальнейшем к этому добавились всевозможные ухищрения, на которые шли ответственные за наполнение казны королевские чиновники, и прежде всего суперинтендант. Часто он действовал сообща с финансистами, которых ему приходилось обхаживать. Уже к концу 1630-х годов «экстраординарный доход» от продажи ренты и должностей приносил больше 50 % всего дохода, а в начале 1650-х его доля достигла 60 % [150].
Однако эти цифры надо использовать с оговорками – из-за особенностей тогдашней системы учета, скрывавших реальное движение наличности в современном бухгалтерском смысле. Предварительный прогноз дохода обычно представлял собой сумму гросс[151], не отражая ни того, что забирали на местные государственные расходы региональные власти по месту сбора (жалованье чиновникам, затраты на сбор, затраты на содержание военного гарнизона); ни того, что оставляли себе откупщики; ни процентов, которые предстояло выплатить финансистам-кредиторам. В затраты, которые были записаны на тот или иной год, часто входили выплаты контракторам, финансистам и другим государственным кредиторам по просроченным обязательствам прошлых лет. В данном случае они попросту переносились с одного года на другой [152].
Записи с одного из заседаний государственного совета весной 1651 года, посвященного обсуждению королевских финансов, вполне позволяют судить о трудностях, с которыми сталкивались министры. Совет был предупрежден о том, что из 40 миллионов ливров предварительно спрогнозированного совокупного дохода от прямых налогов в 1651–1652 году до королевского казначейства дойдет только 23 миллиона, остальное – более 42 % от всей суммы – поглотит стоимость финансирования. В то же время расходы на размещение войск по зимним квартирам, предварительно оценивавшиеся в 7–8 миллионов ливров, в действительности обойдутся в 24 миллиона (то есть больше, чем будет доступно чистых поступлений от прямых налогов), и, конечно, на все остальные расходы денег не будет [153]. В 1653 году, по оценке историка Ричарда Бонни, фактически казна получила 17 % от 110 миллионов ливров номинальных налоговых поступлений. Остальное – разлетелось в виде вычетов на содержание войсковых гарнизонов.
Собранное с налоговых откупщиков разочаровывало. Искателей новых контрактов на налоговые откупа было немного – результат тактики давления на правительство финансистов, мечтавших добиться компенсации своих потерь из-за банкротства 1648 года[154]. Правительству ничего не оставалось, кроме как соглашаться на любые условия, какие заимодавцы ни предложат [155]. В результате на всем протяжении послевоенных десятилетий государственные официальные лица, особенно те, на которых лежала ответственность за управление королевскими финансами, работали в атмосфере кризиса, попадая из одной чрезвычайной ситуации в другую и изобретая всё новые импровизированные хитрости.
В компетенцию суперинтенданта финансов входил поиск источников дохода, а затем санкционирование его распределения. При этом непосредственно с деньгами он дела не имел. Средства, поступавшие в результате сбора налогов и займов, размещались в центральном казначействе (d’Epargne). Королевские казначеи отвечали за их выдачу лишь после того, как получат от суперинтенданта надлежащее подтверждение [156]. Поначалу Фуке и Абель Сервьен располагали одинаковыми полномочиями в обеих сферах финансового администрирования. Однако на практике эта стратегия не оправдала ожиданий: в декабре 1654 года их функции официально разделились. Отныне Сервьен отвечал за проверку и утверждение расходов и платежей. Фуке же досталась более неблагодарная задача – добывать средства. Достигнутая договоренность помогла свести трения между двумя суперинтендантами к минимуму. В то же время Бартелеми Эрвар, один из личных банкиров и деловых партнеров Мазарини, стал финансовым контролером. На этом посту Эрвар отвечал за выделение и учет средств, из которых будут оплачиваться векселя и кредиты [157].
