Скоро, однако, и темнота, и сырость рассеялись, напуганные жарким дыханием печи, хрустким ворчанием изголодавшегося огня, набросившегося на дрова. В свете коптящей лампы гость смотрел, как хозяин грел в котле похлебку, как выставлял вырезанные из дерева миски, нарезал ломтями ноздреватый серый хлеб. В доме пахло сыростью и чем-то застарелым, неизбывным, запахом какого-то ремесла, что пропитывает стены и их обитателей, но он смотрел на мерцающие сети, грудой лежащие у низкого лежака, разглядывал массивное зубатое копье на стальной кованой подставке, перевязь с разношерстными, изогнутыми и прямыми ножами и скребками, думал и не мог понять, что за занятие связывает все эти предметы. Лум убрал котел и показал, как натянуть веревку у печи, чтобы высушить одежду; Эден неловко справился и сел за стол, кутаясь в колючее шерстяное одеяло. Сказать по правде, он ожидал совершенно несъедобного для городского жителя простоватого варева, которым бедняки набивают животы, чтобы только голод не мешал заснуть, но в лумовой похлебке, прозрачной как лед, плавали только белоснежные коренья, дикий лук и нарезанное крупными ломтями розоватое рыхлое мясо. Ложек у старика не было, подражая ему, Эден чинно хлебал бульон через край и закусывал хлебом, но, стоило ему только попробовать плававшее в миске мясо, как остатки манер покинули учетчика и он выловил следующий кусок руками и жадно съел. Странное, ни на что не похожее, сладковатое и нежное, кушанье это показалось ему самым вкусным, что он когда-либо пробовал. Наконец, отставив опустевшую миску, Эден осторожно спросил:
- А чем ты живешь, дедушка?
- Я ловлю русалок, - с прежним равнодушием ответил Лум, хотя слова эти несли не более смысла, чем если бы он сообщил, что он погонщик ветра или пастух облаков. Могло показаться, что стояла за этими словами некая тайная двусмысленность, и что странный старик собирает водоросли, из которых делают запретный порошок, или охотится на диковинных тварей в восточных заповедных рощах, только вот Лум совершенно не походил на человека, которому понадобились бы эти стыдливые иносказания.
- Но разве бывают на свете русалки, дедушка? - Эден предпочел удивиться, желая вызнать все до конца, но на это старик ничего не ответил, только сверкнул-показался черный огонь под густыми седыми бровями:
- Как и ты, я назначен на свое место Королем, ему виднее, бывают или нет.
Дальше разговор не клеился, и гость прекрасно понимал, отчего - слишком нечасто кто-то, кроме самого хозяина, попадает под эту крышу. Старик жил один так долго, что совершенно забыл, что говорить с другими людьми можно просто для того, чтобы провести время, а не только чтобы о чем-то сказать.
Укладываясь на жесткой лавке, Эден долго не мог уснуть, все ворочался и смотрел, как Лум, пододвинув лампу, чинит стальным крючком и странной нитью свою сеть, могучий старик, в чьих руках крохотное, чуть ли не игрушечное орудие сновало со скоростью напуганной серебристой рыбки.
Он сам не заметил, как уснул и не понял, что его разбудило. В единственной комнате было темно, лампа погашена, но свет еще пробирался через щели вокруг дверцы печи - кто-то подложил новые дрова совсем недавно и отсветов огня хватило, чтобы понять, что хозяина в доме нет. Удивленный, Эден приподнялся, осмотрелся и решил, что старик вышел по нужде, вновь пытался заснуть, кутаясь в колючее одеяло, но тишина длилась и длилась. Не выдержав, он встал и натянул еще сырую одежду, в потемках охнул, налетев на стол, пробрался к выходу и осторожно толкнул дверь. Во дворе Лума тоже не было, и Эден незамеченным вышел, осмотрелся кругом и с удивлением рассмотрел озеро, в котором едва не утонул. Туман ушел, вызвездило и вся черная безмятежная гладь, убегающая от берега вдаль, отражала небесные огни, лишь один огонек был не серебряным, а золотым, и свет его выхватывал из темноты чье-то лицо.
Фонарь! Это был фонарь на носу лодки, Эден вспомнил его и, изумленный, еще раз взглянул на звезды - стояла глухая полночь, что могло понадобиться старику на озере ночью? Скоро лодка подошла чуть ближе и остановилась, уже можно было узнать ее темный силуэт среди бликующей воды, и послышался тонкий, кажется, птичий крик, как будто вздох. И еще вздох, сменивший тональность и сделавшийся словом на незнакомом языке, как будто из песни, от которой нестерпимо болит в груди и кажется, что где-то под панцирем грубости и невыносимого уродства, одевающего весь мир, шевелится нежное и сияющее чудо. Взволнованный, Эден подбежал к самому берегу, но все боялся окликнуть Лума, боялся, что тот не поймет, ради чего шум и что такого услышал его гость, непременно решит, что это только крики озерных птиц. Неожиданно раздался вскрик, жуткий, пробирающий женский вопль, и лицо Лума исчезло из виду, а потом показалась вся его фигура, поднялась во весь рост в закачавшейся лодке. Он удерживал что-то крупное, серебряное и извивающееся. Эден онемел в ужасе, когда понял, что могучий старик поднял, ухватив между локтем и запястьем, тонкую белокожую девушку, облепленную мокрыми серебряными волосами. Она кричала в отчаянии и страхе, но королевский учетчик едва ли мог чем-то ей помочь; еще более беспомощный, чем она, пойманная, он в отчаянии впился скрюченными пальцами в волосы, хотел отвернуться и не мог. Он увидел кольцами извивающийся полузмеиный, полурыбий хвост и знал, что сейчас случится. И еще знал, чье мясо сегодня ел и думал, что его вырвет, но нет, тошноты не было, в горле стоял только холодный ком.
А Лум, жуткий палач-охотник, занес над вырывающимся чудом жуткий крюк, наверное, острый, как бритва, потому что одного только взмаха хватило, чтобы вскрыть нежный живот русалки от ребер до основания хвоста, где у обычной женщины начинаются ноги. Из темной раны хлынула кровь и вывернулись вслед за крюком внутренности, русалка закричала еще, но ее последний вопль уже не походил на сказочное пение, этот истошный нечеловеческий визг оборвался только вместе с жизнью, когда старик швырнул ее на дно своей лодки, только серебряная голова ударилась об борт.
Эден очнулся только когда погас свет фонаря и ловец русалок направился к берегу. Он смертельно замерз и только сейчас заметил это, на негнущихся ногах пробрался в дом, разделся и даже не стал вешать просохшую одежду обратно, положил на лавку в ногах своей постели, лег и отвернулся к стене. Сердце колотилось в ушах и какой-то нерациональный дикий страх подкатывал и отступал, точно волны от брошенного камня - а вдруг, на это нельзя было смотреть, а вдруг, Лум убьет и его, вдруг что-то скажет, насмехнется или выгонит прочь, в темноту и болото. Но ничего не случилось, и старик не сказал ни единого слова поутру, когда они пили его горький травяной чай с пронзительно-сладким медом. Казалось, он все заметил, все знал, увидел по лицу, но ему было... все равно? Эден сам себе казался тенью и только безвольно кивнул, когда Лум вернулся с озера с намытой посудой, сложенной в вычищенный котел и велел собираться.
- Пойдем, поищем твою лошадь.
Он снова столкнул в воду лодку и, встав на корме, правил вдоль берега, потом повернул в шелестящие камыши, окоченело, неподвижно стоящие в темной воде. Конь отыскался на отмелях, с которых Луму несколько раз приходилось веслом сталкивать свое суденышко. Он лежал на песчаном островке, купая в воде темно-золотистые копыта в белых чулках, и светил обнаженными изглоданными ребрами. Голова была запрокинута далеко назад и вся обгрызена до черепа, клоки вырванной гривы плавали на воде. Крови почти не было, но голые кости все еще розовели, как будто не успели убедиться в том, что их обладатель уже умер.
- Кто это его? Звери? Здесь кто-то живет? - выдавил Эден, в ужасе разглядывая разорванную с нечеловеческой силой украшенную уздечку.
- Русалки, - Лум сделал неопределенное движение плечами, словно хотел сказать - 'А кто же еще?', кивнул куда-то в сторону. - Возьми свои вещи.
Седельные сумки валялись в воде, но несколько ремней еще держались на туше и их пришлось перерезать нашедшимся у старика изогнутым ножом. Его спутник, вернувшись в лодку, онемевшими пальцами доставал и листал свои книги, как оказалось, все же надежно запакованные в промасленные пакеты и выдержавшие купание, чуть подмок только тубус со свернутыми подорожными.
