По ту сторону

(антиутопия)

   Между нами полоса минного поля. По прямой - всего двадцать шагов до молодой женщины с девочкой, лет семи. Пойди к ним, прямиком, в своих недавно выданных солдатских ботинках, сосчитай до пяти. Сосчитай до пяти, оставайся без ноги. Если повезёт.

   Мы, четверо, здесь, на пулеметной вышке - вторую неделю. Эта женщина приходит сюда либо одна, либо - с ребенком. Стоит и смотрит на нас. Я иногда ловлю ее взгляд на себе. Мы не знакомы. Я не знаю ее целей. Я всматриваюсь в ее обветренное, с острыми скулами лицо. Она точно не ждёт жалости. Дочка, та - иногда плачет. Мать же - крепко держит ее за руку. Три моих сослуживца молчат в её присутствии. До нее двадцать шагов, если идти по прямой. Она могла бы услышать нас, ветер может донести до неё сказанное что-то невпопад. Потому- не смеем при ней говорить. Я смотрю на нее. Примерно полчаса немой сцены. Сегодня еще шёл дождь. Земля в этих краях от воды превращается в каток из глины. Платье девочки в грязи. Куртка в грязи. В грязи ее мать. Путь к нам для них был непрост. От их бараков до нас - километра два. Смотрю на часы. Окидываю взглядом своих солдат. Они отвернулись. Двое избегают смотреть в ее сторону. Третий - рядовой Дыба, ушел в вагончик. Стыдится. Получается, она смотрит на меня. Обращается взглядом ко мне. Я не понимаю. Нет, я все понимаю. Я ничего не сделаю.

   Впервые она пришла восемь дней назад. В тот, первый день, ярко светило солнце. Платье ее еще не было надорвано, как сейчас. И девочку, судя по школьной форме, забрали, в этот недетский лагерь, прямо с урока. Женщина что-то шептала, по началу. Не умею читать по губам. Всматривался в нее, через бинокль. Не разобрал слов, зато рассмотрел простуду в уголке её растрескавшихся губ и веснушки... Много веснушек. Рыжая она.И дочь вся в неё. Женских слёз не заметил. Дочь же тихонько плакала. Рядовой Войтек, взяв бинокль, решил оценить формы у "светской цыпы" по пятибалльной шкале. Рядовой Ульмах врезал тому по уху. Хорошо так вмазал. Рука у него тяжелая. Помню, призвал их к порядку и отправил Войтека капать яму под новый сортир. Женщина отвернулась, взяла дочь и пошла вдоль разделительной линии. Бросился, тогда, Дыба, наш юный рыцарь, наш студент недоученный, за ней, с пакетом сухого пайка. Побежал наш Дыба за ней, кричит, объясняется, извиняется за всех нас и бросает пакет, что есть силы, в ее сторону. Само собой, щедрый дар не долетел. Благо хоть не превратился в орудие убийства. Дыба, Дыба... Я никого не бью. Но оплеуху влепил. Потом еще пару.

   Следующие несколько дней женщина приходила одна, Войтек и Дыба рыли яму под чутким контролем Ульмаха. Я, тем временем, инспектировал запасы, оставленные нам военными. Уговор был с ними: оставить самое необходимое. Оставили. Нашел в сарае мотоцикл с люлькой, Войтек уверяет, что зажигание починил, но бензина хватит только вокруг вышки погонять. Еще найдены три пары лыж и ящик тушенки без срока годности. Едим. Пока живы. Достраивать забор из ключей проволоки мы не можем: нет ни инструмента, ни бревен, ни людей умеющих это делать. В моих обязанностях - вести ежедневный отчет, вписывать происходящее в старую амбарную тетрадь. С каждым днём записей в отчете всё меньше. Сегодня только две. Про ту женщину я так и не упомянул. Думал, она отстанет от нас через пару дней, и тогда: забыли-проехали. А вот - нет. Вторая неделя. Буду точным, восьмой день. Пятый день с дождем, превратившим окружающую степь в непролазную пустошь. А она прошла по ней. С ребенком прошла.

   Снова ловлю ее взгляд. Я для неё один из тех, из-за кого она с дочерью здесь. Но ведь не я забирал их из роскошных домов. Не я увозил их сюда. Не я судил. Может муж ее вовремя не покаялся перед народом? Или ее отец презрел покаяние? А брат? Она сама? Я не знаю. Низвергали, забирали, в этот раз - другие. И были они, похоже, до этого дела ой как голодны. Скоро наелись досыта. Проснулись, как и двадцать лет назад... Посмотрели в окно, а за окном - их собственный страх, воплоти, с арматурой в тысячах рук. И заходит многорукий страх в их дома. И стучится в их двери. На моей памяти, жители этой страны, уже однажды ужасались своим соседям по лестничной клетке, улице, городу. Забыли, наверное, состарились, умерли, родились и выросли. Ужаснулись вновь... По всем официальным каналам вопили те, уже сытые... Не то что бы они раскаялись, нет. Осуждая, говорили о ком-то, в третьем лице. Возмущались кем-то безымянным - другим. И захотелось всем порядка. И военные, вновь, стали едины с народом. И в субботу, утром: с детьми в парк, в кино. И на работу вернуться в понедельник. Так вот, пока автобусы неслись к лагерю, освобождать отныне незаконно-осужденных, по всем радиостанциям уже с прискорбием сообщали: " Неизвестная форма гриппа... Карантин лагеря... Высока вероятность... Не выпускать". Развернули те, пустые, автобусы на полпути.

   Говорил нам, на сборном пункте, старик - комендант: "Да, на месячишко мы вас призываем. Всего! Чего орёте? Военные ушли, а колючку кому по внешнему периметру тянуть?! Мне?!" Многие хотели ответить ему честно. Промолчали.

   Через месяц карантина, думали мы тогда, выпустят на волю всех: и лагерников и охранников. И весь этот месяц, ждали мы, по всей стране, только и разговоров, что о сострадании.

   - Готовьтесь лю-ю-юди!- кричал рядовый Дыба, переваливаясь через борт кузова, несущегося на большой скорости мимо стоявших на обочине горожан - По сигналу начина-а-айте сострада-а-ать! Слышите сигнал?!"

   Покричал студент и получил свой первый наряд вне очереди.

   -Ну, помурыжат их, недолго. Ну, поспят чуток в бараках. Стрясут наворованное с них, благо всё лето впереди. И, в итоге...- разглагольствовал не так давно Михась, товарищ мой студенческих лет, сидя в своем новом кожаном кресле штабного капитана - в итоге, все личико свое сохранят: все, кто у руля был "до", "во время", и главное, " после". Кому-то его, конечно, помнут чуток... И всех - точно не выпустят. Так, костры революции ещё дымят, чуешь?.. - он повел носом, принюхиваясь - А они, потом, еще благодарить будут!

Когда это он научился так улыбаться?

-Тебя благодарить?

Михась вопрос мой проглотил и запил водой из стакана.

-Марек, ну ты подумай... Каков же спектакль. А?! Режиссер этот балагана - ум-м-мница! Руку бы пожать...- сказал он, почему-то сжав свою - в кулак.

   - Конспиролог, хренов. - говорю я, вставая с деревянного стула, и собираясь уходить к своим "бойцам", грузовик ждал.

   - Сверим часы - не унимался Михась - через три недели: лояльные им... - он указал пальцем вверх - ...врачи, как бы найдут как бы вакцину. И как бы больные, как бы...

   -Её, с дочерью, - говорю я сейчас, сам себе, смотря на них - Если только Михась прав, должны освободить. Обязаны.

Михась, хоть в этот раз не ошибись.

   Сейчас мы с ней: друг напротив друга. Между нами минное поле. И положено мне , в том числе и ее, охранять от самой себя. Сидит, значит, в штабе, свеженький полковник народной милиции, он же - бывший бухгалтер и приказывает, мне и моим рядовым: " В связи с отсутствием полноценного ограждения, вы обязаны при приближении контингента к минам - стрелять в воздух . В воздух! ". Выходит - восьмой день нарушения прямого приказа. Игнорируют приказы: наспех призванный бывший учитель, ныне уже несвеженький лейтенант. За компанию со мной - рядовой Войтек, бывший вагоновожатый. Трамваи, к слову, и в столице давно не ходят. А так же рядовой Ульмах, бывший фельдшер. На его руки, говорят, не находили перчаток по размеру. Вводил ими в анестезию особо буйных, без каких либо медикаментов. Теперь, приводит в чувство таких вот войтеков. И рядовой Дыба. Студент. Не знаю, доучится ли. Он, похоже, совсем перегорел от стыда перед дамой. Из вагончика носа не кажет. Прошли оставшиеся десять минут. Женщина разворачивается. Тянет за собой дочь. На сегодня - всё. Насколько её еще хватит? И зачем с ней дочь? В сегодняшнем отчете я опять умалчиваю о ней. Перечисляю в тетради наши запасы: бумаги на исполнение служебного долга явно не достаточно. В связи с большим рвением к службе рядового Войтека. У него второй день понос. Ульмах - идеалист, предлагает соорудить катапульту, говорит мол, мы-то с голоду точно не умрем. А женщине, дочке... Но никто из нас ни черта не понимает в устройстве катапульт... Лишнее сотрясение воздуха. Об этом я тоже не напишу. Я предлагаю Ульмаху: заняться реальным делом. Дословно: "Реальным делом". Фельдшер смотрит на меня, осознавая глупость своего положения, глупость моего приказа, разворачивается и уходит к Дыбе, слушать уже его глупости: "Смотрите, Ульмах, как времена изменились! Наших прадедов заставляли рыть для себя могилы, а мы теперь себе только выгребные ямы капаем. Гуманное, говорю вам, наступило время, по эту сторону от мин...". Не поленился я, вышел из вагончика. Дал Дыбе наряд. Пусть почистит выкопанный им сортир. Ступить уже негде. Войтек, конечно, не переставая, извиняется, но сам убрать не в силах.