На заседание окружного суда 8 февраля 1877 года публика ломилась пуще, чем на самые ходовые театральные премьеры. Двенадцать присяжных заседателей должны были решить судьбу разгулявшихся мошенников. По делу проходили 48 обвиняемых, более 200 свидетелей и пострадавших. Сколько звучных имен! Князь Всеволод Долгоруков пользовался своей благородной фамилией и выдавал себя за племянника генерал-губернатора «Владимира Красно Солнышко», чем наводил тень на именитого однофамильца. Мошенник заводил связи в деловой среде, выдавал векселя, заключал займы…
Чиновники, услышав знакомую фамилию, трепетали и не могли высказаться против. Князь обладал и литературным талантом, из-под его пера вышли талантливые путеводители по Москве, Великому Новгороду, Сибири! Компанию мошеннику составили ловкий финансист Павел Шпейер, сын известного карточного игрока Огонь-Догановский, нотариус Подковщиков…
Долгоруков открыл контору по найму персонала. В обмен на солидный денежный залог, от 700 до 1000 рублей, аферист обещал предоставить соискателю нетрудную и «хлебную» работу. Одурачив некоторое количество легковерных, Долгоруков с подельниками скрылся. Члены шайки спаивали молодых купцов, выманивали у них долговые расписки, которые тут же заверялись у входящего в преступное сообщество нотариуса. «Червонные валеты» промышляли сбытом фальшивых банковских билетов, занимались аферами в сфере недвижимости… Было где разгуляться!
Шайка наживалась даже на посылках – в соседние города по железной дороге отправлялись пустые ящики с заявленным «ценным грузом». Перевозчик выдавал «валетам» расписку на несуществующий груз ценой от 200 до 600 рублей. Подтоварная расписка являлась ценной бумагой, которую можно было заложить или обменять на «живые» деньги. Железнодорожники долго ждали получателя мнимой посылки, вскрывали ящик и обнаруживали лишь голые доски…
Адвокаты настаивали, что обвиняемые не составляли целостной шайки, и старались выгородить своих подопечных, проходивших по одному-двум эпизодам. Присяжные оправдали 19 человек, остальных отправили в Сибирь. Москва в первый раз поразилась изворотливости и прозорливости криминального мира. Осужденные были типичными представителями нарождавшейся «золотой молодежи», решившей подогреть удаль молодецкую, правда, весьма тонкими и ювелирными способами.
М. Е. Салтыков-Щедрин отмечает, что мошенники стали детьми пореформенной эпохи: «Оставалось только ждать толчка, который выдвинул бы это порождение новых веяний времени из укромных углов, в которых оно скрывалось, и представил на суд публики в целом ряде существ, изнемогающих под бременем праздности и пьяной тоски, живущих со дня на день, лишенных всякой устойчивости для борьбы с жизнью и не признающих иных жизненных задач, кроме удовлетворения вожделений минуты»[97].
Сатирик хочет убедить консервативную московскую публику в том, что высшее сословие больше не является локомотивом развития страны. Время дворянства ушло, безвозвратно кануло в Лету, молодые отпрыски знатных родов упиваются собственным величием и разлагаются морально. Среди «валетов» – воспитанник Лазаревского института восточных языков, уездный предводитель дворянства, поручик, помещик.
Газета «Новости» писала о подсудимых в феврале 1877 года: «Большинство обвиняемых обладает изящными манерами, имеет нафабренные усы, английские проборы посредине, прекрасно накрахмаленные воротнички, говорят очень литературно». «Краса ногтей» дополняла образ «дельного человека», пустившего всю энергию на низменные поступки. Писатель предупреждает современника: «Не забудь, что «червонный валет» хоть и «вор», но это отнюдь не мешает ему быть обворожительным молодым человеком. Манеры у него – прекрасные, разговор – текучий, и при этом такие обстоятельные сведения о Москве, об ее торговле, богатствах, нравах, обычаях и прочее, которые прямо свидетельствуют о всестороннем и очень добросовестном изучении».
Константин Станюкович, вдохновленный уголовным процессом, написал по горячим следам рассказ о Жорже, усредненном образе участника шайки: «Перед его носом проходила жизнь шестидесятых годов… крестьянская реформа, общие надежды, оживление, но он этого ничего не видал… Он желал карьеры, но боялся труда… Если бы сразу его сделали товарищем министра, он бы еще, пожалуй, готов был бы «подписывать бумаги», а то тянуть лямку… Боже упаси! Он называл себя «консерватором», потому что любил хорошее белье и платье; но что такое консерватор, он не знал. Он полагал только, что «либерал» – бранное слово и что либералов надо сечь, потому что «они воображают»… Он вел отчаянно безумную жизнь, давал вечера, держал дорогих лошадей, вел игру, был знаком со всеми. Никто не спрашивал, чем живет этот красивый молодой человек: имеет ли состояние, получил ли концессию, занимается ли фальшивыми ассигнациями или играет на бирже»[98]. Да, «лишние люди», оказавшиеся на обочине жизни, всегда находились в российской истории, но чтобы Чацкие сколачивали шайку… Такого еще не бывало! К концу 1870-х годов остро ощущается наступление эпохи «безвременья». Ход великих реформ был заторможен величественным самодержавным кучером, время породило совсем не тех героев, которых ожидали в обществе.
На закате семидесятых годов подходит к концу эпопея со строительством храма Христа Спасителя, продолжавшаяся несколько десятилетий. Только работы над внутренним убранством шли около 20 лет! Слабеющий Константин Тон умрет за два года до освящения, в 1881 году. Умирающего архитектора доставят под своды здания на носилках, чтобы он окинул прощальным взглядом свое фундаментальное детище. Храм был соразмерен городу с 700-тысячным населением, сразу стал заметной высотной доминантой и попал во все путеводители. Герои пьесы Леонида Андреева любуются панорамой Москвы с Воробьевых гор: «Да. Воистину красота! День очень хорош. Ты погляди, как блестит купол у Храма Спасителя. А Иван-то Великий!.. Нет, положительно красота. И подумать, что отсюда смотрели Грозный, Наполеон… Хорошо очень. Черт возьми!» Впрочем, В. В. Верещагин, назвавший Тона «довольно бездарным архитектором», считал, что новый храм «есть прямое воспроизведение знаменитого Тадж-Махала в городе Агра»[99]. Последнее замечание не мешало его двоюродному брату, В. П. Верещагину, участвовать в росписи собора. П. П. Гнедич с иронией писал о работе художника: «Он чувствовал пристрастие к академическому натурщику Ивану – чернобородому стройному малому с тонким античным носом. Поэтому он, не стесняясь, на всех своих образах писал с него и Христа и апостолов. В «Погребении Христа», что изображено сбоку солеи, красуется Иван, притворяющийся мертвым, которого несут два живых Ивана»[100].
Храм мыслился как исполнение обета Александра I, поэтому ни сил, ни средств не жалели. При строительстве использовали отечественные материалы. Мрамор «беловатого цвета» добывали в Коломенском уезде, лабрадор темно-зеленоватого цвета везли из Киевской губернии, красный порфир – из Олонецкой. Издания утверждали: «Общий характер храма снаружи напоминает собой древние русские храмы, но отличается от византийского рисунка легкостью и красотою форм»[101]. Самый большой из четырнадцати колоколов весил 1810 пудов. На стены пошло 40 миллионов кирпичей. Цельные колонны из сибирской яшмы оценили в 40 000 рублей. Общие расходы на храм составили порядка 13 миллионов рублей серебром, на Исаакиевский собор, для сравнения, ушло 23 миллиона.
«…Товарищ, выйдя из университета, поступил на службу, мало, впрочем, обязательную: он, говоря его словами, «примостился» к постройке Храма Спасителя, ничего, конечно, в архитектуре не смысля», – мимоходом заметит Тургенев в повести «Клара Милич». Только на одну роспись, согласно смете, ушло 1 300 000 рублей. Живописные сюжеты лично выбирал митрополит Филарет (Дроздов). В. Ф. Одоевский писал о размахе его влияния: «В Москве существуют дамы, сами себя называющие филареточки… Одна из них через два месяца после причастия, данного ей Филаретом, еще чувствует его на языке».
