Оксана лежала на заправленной кровати, свернувшись клубочком, и со спины было совсем не заметно, что она беременна. Она не спала. Пальцы ее, чуть отекшие, но все еще красивые, отрешенно перебирали неровные складочки на рукаве махрового халата. Андрей остановился на пороге. Он вдруг понял, что не сможет вот так, просто назвать ее имя, сказать «здравствуй» или что-нибудь еще. Где-то в коридоре истерично взвизгнула колесиками каталка для белья. Оксана обернулась, вернее, развернула только голову и плечи, посмотрела на него равнодушно, так, будто они в последний раз виделись только вчера, и попросила:

— Прикрой дверь, пожалуйста. Из коридора сквозит, да еще эта каталка постоянно громыхает. Знаешь, удивительно: здесь обслуживание такого цивилизованного уровня, а каталки из каменного века!

Андрей послушно притворил дверь, подошел к ее кровати и сел на стул, ощущая себя то ли посетителем, то ли просителем. В ванной монотонно капала вода из плохо закрытого крана, в окно заглядывало декабрьское солнце. Оксана продолжала лежать, развернувшись плечами к нему, а коленями к окну. Когда она наконец поднялась, тяжело опершись на локоть, стало видно, что ребенок все-таки есть.

— Тебе, наверное, странно, что я не удивляюсь? — Оксана запахнула разъехавшиеся на располневшей груди полы халата. — А я сразу поняла, что твоя институтская подружка непременно тебя разыщет. Женщинам такого типа обычно до всего есть дело. Суются они туда, куда не просят… Но, в общем, ладно. Рассказывай, зачем пришел?

— Значит, аборт ты тогда все-таки не сделала? — он указал глазами на ее живот. Она усмехнулась:

— А какие, по-твоему, есть варианты ответа? — усмехнулась Оксана.

Губы ее нервно кривились, и Андрей вдруг подумал, что, наверное, сейчас Оксане очень хочется курить. Когда она расстраивалась или волновалась, то первым делом хватала сигарету.

— Не надо, — он покачал головой. — Не надо вот этого всего. Давай не будем устраивать состязания в остроумии… Мне просто хотелось узнать, почему ты не сделала аборт, но если не хочешь — не говори. Тем более сейчас это уже не так важно.

— Я просто опоздала, как опаздывают тысячи баб. — Она снова усмехнулась. — А ты, наверное, подумал, что я решила оставить ребенка в память о нашей любви? Ну, скажи честно, подумал, да?

И все же она была безумно красива. Даже с этим злым изгибом губ, с холодным огоньком, мечущимся в синих глазах, с чужим усталым голосом. Андрею вдруг стало так жаль той, ушедшей Оксаны, той, которую уже никогда не вернешь, что захотелось кричать. Лицо ее осталось таким же прекрасным, жесты — привычными. И все же это была уже не она.

— Послушай, — Андрей, сжав кисти, хрустнул костяшками пальцев, — я как раз об этом и хотел с тобой поговорить… В общем, мне сказали, что ребенок тебе не нужен. И я могу это понять: у тебя новая жизнь, новый мужчина. Но зачем обязательно его убивать? Тем более что это уже не аборт на малых сроках, а почти нормальные роды. Может быть, тебе имеет смысл доносить его еще хотя бы месяц, а потом сдать в Дом ребенка?

Ее брови удивленно и насмешливо поползли вверх, некрасиво наморщился лоб, задрожали уголки губ.

— Ну давай-давай! Продолжай! — Оксана скрестила руки на груди. — Расскажи мне, как ты заберешь его из детдома и воспитаешь. Ты ведь знаешь, что это девочка, да? Ну тогда расскажи, что сделаешь из нее идеальную модель меня, вырастишь себе маленькую, хорошенькую Оксану, которая тебя никогда не обидит и никогда не бросит. Я ведь угадала, правда?

Андрей отвернулся к стене и уставился на полочку под зеркалом. Он с самого начала знал, что она все поймет, да в общем-то и не собирался ничего скрывать. И все-таки почему-то ему казалось, что все это произойдет не так. Ведь она уходила из дома виноватой, страдающей и вроде бы еще любящей. Откуда же вдруг ни с того ни с сего взялись и эта стервозность, и эта обозленность, и это отчаянное, паническое нежелание выслушать его?

— Я не хочу тебя слушать! — продолжила она, словно прочитав его мысли. — Не хочу, потому что все это ужасная чушь! Даже глупые девки понимают, что хранить в память о прошедшей любви можно открыточки с сердечками и залитые слезами фотографии, а отнюдь не детей. Ты врач и наверняка покопался в моей истории болезни, поэтому не имеешь права уговаривать меня отказаться от искусственных родов. Если я умру, виноват будешь только ты… Все уже решено, и ничего менять я не собираюсь.

— Тогда все, я пошел. — Он поднялся со стула, подвинул его к стене и направился к двери. Сзади, за его спиной, повисло молчание, тяжелое и страшное. Он, не оборачиваясь, знал, что Оксана сидит сейчас на кровати, схватившись обеими руками за край матраса, и смотрит ему вслед. Он знал, что она все еще ждет от него, конечно, не пафосно-идиотского «прощай, я ухожу навсегда», но чего-то хотя бы отдаленно похожего на финальную точку. Их разговор, напоминавший неудавшуюся встречу деловых партнеров, повис в воздухе, как оборвавшаяся нить паутины. И все же он решил, что не скажет больше ничего.

И тут дверь перед ним открылась, и в палату вошел средних лет мужчина с высокими залысинами и очками в металлической оправе. Андрею стало ясно, что это и есть тот самый Томас Клертон. Наверное, и Томас Клертон понял, кто он такой. Во всяком случае, взгляд его был долгим и грустным. Говорить «Я тебя люблю!» в компании третьего, тем более, если этот третий — муж, Андрею расхотелось. Да и кому говорить? Оксаны Плетневой больше не было, ее заменила миссис Клертон, сейчас, наверное, мучительно соображающая, как она будет оправдываться перед супругом…

Алла ждала в своем кабинете. На столе перед ней лежал листочек, сплошь изрисованный дурацкими цветочками и глазками с длинными ресничками. Эта привычка машинально рисовать где попало и что попало сохранилась у нее еще с института. Андрей хорошо помнил ушастого Чебурашку на обложке ее тетрадки с лекциями по анатомии.

— Тебе надо было стать офтальмологом, — сказал он, усаживаясь напротив. — Глазки у тебя получаются просто чудесные.

Она отодвинула ручку в сторону так же аккуратно, как он пять минут назад стул, и подняла на него серьезные и грустные глаза.

— Не надо, Андрей, — голос ее мягко осел, как западающая клавиша рояля. — Я же вижу, какое у тебя лицо заледеневшее… Так что, если хочешь, поговори со мной. Только шутить не надо, ладно?

Ему вдруг стало стыдно из-за неудачного разговора с Оксаной, что пожалела его сейчас именно Алка. Та Алка, которую он не хотел видеть, та Алка, которой был благодарен за ненавязчивость. Женщина, связь с которой вспоминалась, как досадное недоразумение.

— Да, прости меня, — Андрей потер пальцами переносицу. — А поговорить с тобой мне действительно нужно… Если я правильно понимаю, в своем детском отделении ты — царь и Бог, и никто в твои дела не суется?

— Ну, в общем, можно сказать и так. — Она взглянула на него несколько удивленно.

— Тогда у меня к тебе есть одна просьба… Точнее, это сложно назвать просьбой. В общем, если ребенок Оксаны родится живым, я бы хотел, чтобы ты не позволила ему умереть.

Она инстинктивно отстранилась, откинувшись на спинку стула, и отрицательно покачала головой.

— Чего-нибудь в этом духе я от тебя и ждала, — Алла снова взяла шариковую ручку и подтянула к себе листок. — Но только ничего не получится. Во-первых, я в два счета вылечу с работы, если кто-нибудь из начальства об этом узнает. А узнают обязательно, потому что, кроме меня, есть еще детские сестры и бригада, которая будет принимать роды…

— И кто-то пойдет «стучать» на заведующую детским отделением? Тем более что ты никого не убиваешь, а, наоборот, спасаешь жизнь ребенку! — заметил он.

— Ой, ты же сам врач, так что перестань говорить красивые слова! — Цветочки на ее листке получались ровные, но как будто придавленные к земле. — Этому ребенку, если он, конечно, родится жизнеспособным, можно пожелать только одного: чтобы ему было комфортно и небольно. А комфортно и небольно ему будет, только если ему дадут умереть… Тем более мать решила, что девочке лучше не жить. Ребенок сильно недоношенный, и она имеет полное право распоряжаться его судьбой.