— Ой! — по-детски вскрикнула она, наклоняясь за ней.

И он опять повел себя по-дурацки. Конечно, следовало опередить ее и самому поднять эту несчастную косточку. Но он замер, как истукан, увидев открывшийся под волосами кусочек нежной шеи, и понял, что он безнадежный склеротик. Когда Оксана выпрямилась, Том уже доставал из внутреннего кармана плоский футляр из черного бархата с позолоченной застежкой.

— Оксана, — произнес он негромко и виновато, — я, конечно, форменный идиот. Мы сидим здесь с тобой уже почти час, а я так и не поздравил тебя с днем рождения…

— Да, — отозвалась она тихо и зачем-то встала с дивана, как примерная школьница, разговаривающая с учителем.

— Но я прошу у тебя прощения и хочу, чтобы ты приняла от меня вот это…

Застежка поддалась легко, футляр открылся… Том ожидал, что сейчас Оксана увидит колье, на самом деле, очень красивое, золотое, с одиннадцатью довольно крупными бриллиантами, и обрадуется, не может не обрадоваться! Но она по-прежнему молча и пристально смотрела в его глаза, будто чего-то ждала. Он почувствовал, что краснеет, что еще секунда молчания, и он сморозит какую-нибудь глупость. А Оксана вдруг вздохнула так, как вздыхает наплакавшийся ребенок, и печально произнесла:

— А знаешь, чего бы мне хотелось сейчас больше всего?

— Чего? — хрипло спросил Том, уже понимая, что исполнит любое ее желание.

— Чтобы ты меня поцеловал, — ответила она и, закрыв лицо руками, опустилась на диван. Он глупо и растеряно спросил: «Можно?», и только потом, уронив невостребованный футляр, присел рядом и дрожащими, вмиг ставшими потными руками обнял ее за плечи, привлек к себе. Оксана плакала, а он целовал каждую ее слезинку, каждую намокшую ресничку, приговаривая: «Не плачь! Ну, пожалуйста, не плачь!» А она бормотала что-то про нелепость и пошлость, про гостиничный номер, про злосчастный подарок, про то, что он иностранец, и про то, что все подумают самое ужасное, а никому ничего не докажешь. Он беспрестанно повторял: «Я люблю тебя, люблю!» Прикасался горячими губами к ее постепенно обнажающимся плечам и неловко, задыхаясь от немыслимо острого желания, сжимал ее мягкую грудь. Тому казалось, что он больше не выдержит ни секунды, что умрет сейчас прямо здесь на диване оттого, что не решается прижаться к ней всем телом, войти в нее, влиться и раствориться внутри. И он бессильно сполз на ковер и прижался щекой к ее коленям, гладким и круглым, как рыцарь в латы, упакованным в скользкий капрон. Том погладил ее стройную щиколотку, но уже почти равнодушно, как котенка, и устало вздохнул. Колье, свернувшееся золотистой змейкой, лежало рядом с его подогнутой ногой. Он молчал и чувствовал себя полным ничтожеством. Ему не хотелось ничего говорить, и когда Оксана осторожно и нежно переложила его голову со своих колен на диван, и когда она поднялась, подтягивая колготки. Том знал, что она сейчас уйдет… Она действительно встала и подошла к стене. Тут же погасла люстра, и автоматически включился крошечный светильник на столике. Он был похож на небрежно брошенный батистовый платок, и свет из него лился мягко, как молоко из кувшина. Оксана вернулась, села рядом с Томом на ковер, оперлась локтем о диван и сказала так буднично, будто обсуждала обеденное меню:

— Ничего не бойся. Все можно… Понимаешь? Все.

Блузка, сползшая с плеча, открыла ложбинку между грудей, и он вдруг почувствовал себя молодым и сильным. С чисто мужским азартом принялся наблюдать, как она, вытягивая вперед свои умопомрачительно длинные ноги, скатывает в трубочку поблескивающие колготки, как, заведя руки за спину, расстегивает «молнию» на юбке, как снимает бюстгальтер. Ах, какой она оказалась мягкой и податливой! Как нежно обвивали его шею ее прохладные руки, как подавалась она навстречу ему распахнутыми коленями, бедрами, животом! Том целовал ее тело, с его чудесными округлостями и изгибами, торопливо и ласково, и каждый поцелуй был исполнен особого смысла, глубокого и непостижимого, как бесконечность. У него не однажды перехватывало дыхание и по позвоночнику пробегали мурашки. В какой-то момент Том понял, что человечество давно и удачно «выкрутилось»: оно приучилось, обозначая пугающую бесконечность, писать равнодушную, перевернутую на бок восьмерку, и оно придумало для всего этого простенькую словесную формулу: «Я тебя люблю!» Оксана то отрывала плечи от ковра, стремясь прижаться щекой к его щеке, то снова падала вниз, как больная, обессилевшая птица, и шептала, нежно шептала что-то невнятное. Он не мог понять ее еще и потому, что она в этом своем полузабытьи, скрывающемся за мучительно дрожащими бровями, стремящимися вверх печальным «домиком», и трепетными полуприкрытыми веками, говорила по-русски. А волосы ее пахли дождем и свежестью…

Когда все кончилось и Том, потный, уставший, с дрожащими коленями, откатился наконец в сторону, Оксана поднялась с пола и, обхватив руками колени, села на диван. Она по-прежнему была совершенно голой, чуть взлохмаченные волосы укрывали ее локти и грудь. Он смотрел на нее снизу, морща лоб и ожидая, когда же у него перестанет бешено колотиться сердце. Это была уже совсем другая женщина, не та, что совсем недавно билась под ним в безумных судорогах. Но она казалась не менее прекрасной. Оксана смотрела на него и улыбалась какой-то мечтательной материнской улыбкой.

— Ты будешь моей женой? — спросил Том, поражаясь собственной смелости.

— Буду, — спокойно и уверенно ответила она.

Он глупо ахнул и от неожиданной простоты ответа, и оттого, что в этот момент как-то особенно остро кольнуло сердце, а она рассмеялась и повторила:

— Я буду твоей женой, потому что мне с тобой хорошо!

Потом Оксана накинула его теплую шерстяную рубаху и от этого стала еще ближе и роднее. Теперь она волновала Тома даже больше, чем обнаженная. Под мягкими складками ткани в серую и темно-зеленую полоску угадывались ее восхитительные очертания. Но вполне достаточно было видеть ее узкое запястье в разрезе на рукаве и ее колено, зачем-то стыдливо прикрываемое полой рубашки. Ему ужасно хотелось поцеловать ее ногу и быстро пробежать губами вниз, к чудесным маленьким пальчикам, но он чувствовал, понимал, что нельзя сейчас нарушать это нежное очарование, нельзя тревожить ее светлое и задумчивое одиночество.

— Я должен завтра уехать, любимая. Больше откладывать возвращение в Лондон, к сожалению, нельзя, — наконец выдавил из себя Том, виновато глядя в ее погрустневшие и какие-то испуганные глаза. — Но я вернусь. Самое большее через десять дней. Ты только скучай по мне, ладно?

На минуту он испугался, что она поймет его не так и подумает не то, и что глаза ее сейчас из ярко-синих станут темными, как сумеречное небо, но Оксана только улыбнулась дрожащими губами, всхлипнув, сказала: «Ладно!» — и, взяв в свои руки его ладонь, прижалась к ней щекой…

Утро выдалось промозглым, сырым и холодным. Выйдя из гостиницы, Оксана поежилась, поправила маленький воротник куртки, хотела было даже поднять капюшон, но передумала. Все равно через минуту подъедет такси, заказанное Томом, а, значит, замерзнуть окончательно она не успеет. А из окна его люкса все казалось таким прекрасным: синее небо, прямо как летом на пляже, тонкое кружево белоснежных, чуть позолоченных солнцем облаков… Надо было сообразить, что точно такое же небо бывает и в жуткий зимний холод, когда губы стынут, а волосы покрываются инеем. Да, оттуда, из номера с огромным окном и нежными шелковыми гардинами, где бесшумно работал кондиционер и сладко пахли роскошные розы, все казалось другим. В том числе и сам его хозяин… Сейчас Том стоял рядом с ней и неуклюже переминался с ноги на ногу. «Или он замерз сильнее, чем я, или в туалет торопится, — подумала Оксана, с отвращением разглядывая волоски, торчащие из его ноздрей. — Наверное, при мне постеснялся все свои дела сделать». Ее немного подташнивало, а собственные губы и ладони до сих пор казались липкими и источающими запах его тяжелого потного тела. А тут еще и бесстыдное солнце добавляло впечатлений, с детской наивной откровенностью выставляя напоказ и сероватую кожу Тома, и жирные поры на его щеках, и морщинистые мешки под глазами. Да, там, в окружении красивых и дорогих вещей, он выглядел значительно респектабельнее…