— Девочки, я не виновата, честное слово, не виновата! — с порога заявила Наташа, опускаясь на стул и пытаясь унять часто колотящееся сердце.

— Естественно! — меланхолично отозвалась Жанна. — Наверняка поезд в метро стоял, правда?.. А мне пришлось за тебя задницы колоть.

— Ой, спасибо, Жанночка! — Наташа принялась торопливо расстегивать холодные пуговицы на голубой джинсовой куртке. — Ты, наверное, будешь смеяться, но поезд метро, на самом деле, застрял между…

Договорить она не успела. Первой расхохоталась Олеся. Смеялась хрипло и громко, как раненая утка, закидывая голову назад, но почему-то ни смеха своего, ни лошадиной улыбки, при которой обнажались и зубы, и десны, совершенно не стеснялась. Жанна сдержанно захихикала, словно мудрая старушка, деликатно покачивая головой. Наташе было не впервой становиться объектом насмешек и веселья коллег по работе, поэтому, проглотив легкую обиду, она стала переодеваться. Да и в самом деле, на что ей было обижаться? Ей, «лимите», приехавшей в Москву из деревни, пусть подмосковной, но все-таки деревни, и теперь отчаянно цепляющейся за эту самую Москву зубами и всеми четырьмя конечностями, как мишка коала за ствол дерева? Она не любила этот город любовью старожила или восторженного поэта; что-то похожее на восхищение вызывал у нее только, пожалуй, район Чистых прудов с его чудесными особняками вдоль трамвайной линии. А Текстильщики Наташа вообще тихо ненавидела. Здесь ей не нравилось все, начиная с тянущихся вдоль второго этажа старых пятиэтажек толстых наружных труб газопровода и заканчивая местными олигофренами, сбивающимися в дикие и тупые стаи, и постоянно норовящими пролезть в общагу. Защищаться от них приходилось самим, потому что администрации очень скоро показалось нерентабельным вкладывать деньги в омоновца, дежурящего на вахте, а постоянной вахтерше, бабушке — божьему одуванчику, все было до лампочки. Правда, иногда, как в кино, неожиданно получался хеппи-энд. Одной девчонке со второго этажа как-то не удалось отбиться от чересчур ретивого кавалера. Говорили, что она кричала, звала на помощь, стучала кулаком в стену, но не в этом дело. Важно другое: что эта самая девчонка залетела. И в темпе сообразила что к чему. Сообщила об отцовстве своему новому знакомому, причем без угроз (я тебя посажу!), а доброжелательно, с оттенком легкой грусти. Слово за слово, встреча за встречей, короче, когда она была уже на пятом месяце, тот знакомый взял на ней и женился. Наташа с двумя подругами даже ходила потом к этой девчонке в гости. Она переселилась из общаги в квартиру родителей мужа, приличную, двухкомнатную, с семиметровой кухней. Но самое главное — они ее прописали!.. Сразу после этого приятного события еще одна дама из общежития загуляла с молодым, бритым и абсолютно тупым «аборигеном», членом все той же веселой «компашки». Но такой ценой прописка Наташе была не нужна…

— Нет, ну что вы смеетесь, я в самом деле между «Таганской» и «Китай-городом» минут двадцать торчала. А до этого еще тумбочки в комнате сдавала, — Наташа повесила джинсовую куртку в шкаф и стащила через голову водолазку. — Вы скажите лучше, начальство моего отсутствия не заметило?

— А начальству сегодня вообще не до тебя, — Жанна доела бутерброд и теперь куском марли смахивала крошки со стола. — В инфарктном отделении чепе, какая-то старушка «ласты подравняла». Так всех завотделениями, главврачей и старших сестер собрали и теперь дрючат по поводу воспитания персонала.

— Ничего не поняла!

— А что тут не понимать? У них буфетчица в столовой на бабку наорала, а та, инфарктница, естественно, сразу же схватилась за сердце — и на пол! Бросились внутривенные делать, электрошок, но уже поздно… Буфетчицу, конечно, уволили в два счета, а у нас, девочки, теперь начнется райская жизнь!

— Ну ты уж не драматизируй, ладно? — Олеся, задумчиво пошарив в карманах своего белого халата и, видимо, чего-то не найдя, полезла в ящик стола. — У нас-то совсем другая специфика.

— Начнется-начнется, вот увидишь! — замахала руками Жанна. — Ты теперь не сможешь сказать тому оперному певцу из четырнадцатой палаты, чтобы тебя за задницу не трогал. А то вдруг у него шов разойдется, или язва обратно прорежется на нервной почве? Будешь улыбаться, кивать головой и разворачиваться так, чтобы ему удобнее было.

— А мне потом никто за это не развернется по шее? — хохотнула Олеся. Жанна весело и понимающе прищурила глаза и вдруг обернулась к Наташе с видом взрослого, вспомнившего неожиданно о присутствии ребенка в комнате. Наташе хорошо был знаком этот взгляд, знала, что за ним последует, и поэтому сама с обиженным видом заявила:

— Ладно-ладно, можешь не смотреть на меня так выразительно. Сейчас пойду на пост лекарства раскладывать. Только вот закончу переодеваться.

— Мне-то что, оставайся, — пожала плечами Жанна. — Инъекции сделаны, перевязки — тоже, до процедур еще полчаса, сиди, отдыхай… Ох, блин, хорошо, однако, в метро сидеть по двадцать минут: приезжаешь — тут тебе все больные чистенькие, аккуратненькие, никаких волосатых задниц и гноящихся швов. Я, наверное, тоже, Наташка, в следующий раз так опоздаю!.. Да не обижайся, шучу я, шучу…

А она и не обижалась. Только думала, что правильнее будет все-таки уйти из сестринской с лотком и журналом назначений. Или, может, остаться, притворяясь «своей». Разговор все равно завянет, но, может быть, все же к ее присутствию начнут понемногу привыкать? Наташе Солодкиной недавно исполнилось девятнадцать лет, и она считала себя почти взрослой женщиной. Конечно, девчонки в отделении были постарше лет на пять-шесть. И все же она оставалась чужой с самого начала, когда после окончания медучилища пришла в их устоявшийся мир со своими взаимоотношениями, тайнами и интригами, чужой — после того нелепого случая…

Наташа тогда отработала всего неделю или полторы. До «опалы» было еще далеко, и она уже отдежурила на трех операциях. В тот день оперировал Вадим Анатольевич Гриценко, для всех остальных, кроме нее, просто рыжий Вадик. Он казался ей симпатичным и незаносчивым, и Наташа рассчитывала, что скоро тоже сможет обращаться к нему просто по имени, не ощущая при этом, как леденеет от неловкости язык. Операция длилась уже три часа. Из медсестер в бригаде работала Олеся, а Наташа в тот день оставалась на посту и разливала в пластмассовые мензурочки микстуры и настойки. Когда из операционной наконец первым вывалился анестезиолог, удовлетворенный и что-то негромко насвистывающий, половина мензурочек уже была наполнена.

— Ну как? — спросила Наташа, откупоривая очередную бутылку из темно-коричневого стекла.

— Все, что не нужно, отрезали, все, что нужно, пришили, — весело отозвался он. — Закончили уже, все нормально. Сейчас на каталку — и в палату.

Наташа улыбнулась, по-заячьи обнажив длинноватые передние зубы. Оперировали совсем молоденького мальчика с ножевым ранением, и ей очень хотелось, чтобы у него все было хорошо.

— Ох, красавица Наталья, какая же расчудесная у тебя улыбка! — погрозил пальцем анестезиолог, проходя мимо в своем зеленом колпаке и болтающейся на шее маске. — Того и гляди, влюблюсь!

Наташа смутилась, почувствовала, что краснеет, и, поставив на стол флакон с экстрактом валерианы, потянулась за журналом назначений. Не хватало еще, чтобы он заметил, как у нее дрожат руки, когда она отсчитывает количество капель в каждый пластмассовый стаканчик. Нет, анестезиолог совершенно не нравился ей как мужчина. Но было лестно и приятно до дрожи, что с ней шутят, как со своей, то, что она уже понемногу становится частью этого замечательного, так нравящегося ей коллектива. С какой-нибудь девчонкой из училища, пришедшей сюда на практические занятия, никто так шутить не станет! Здесь свой маленький и уютный мир, и в него не принято пускать посторонних.

Журнал назначений лежал на самом краю стола. Наташа потянулась к нему, не поднимаясь со стула, и неловко задела локтем открытый флакон. Бутылка проскользнула по оргстеклу, долю секунды пробалансировала на краю, а потом свалилась на пол. К счастью, не разбилась, ударившись о мягкий линолеум, но все содержимое разлилось: причем, половина на пол, а половина, еще в полете, на Наташин белый, накрахмаленный халатик.