– Уоллес, это Пайпер. Ко мне домой только что пришли двое федеральных агентов и сказали, что меня обвиняют в отмывании денег и перевозке наркотиков.

Уоллес рассмеялся. В конце концов я даже привыкла к такой реакции – все друзья сначала воспринимали мои слова одинаково.

– Уоллес, черт возьми, я не шучу. Я понятия не имею, что делать. Я с ума схожу! Ты должен мне помочь.

– Откуда ты звонишь?

– С пожарной лестницы.

– Найди таксофон.

Я вернулась в офис Ларри.

– Мне нужно найти таксофон.

– Милая, какого черта происходит? – спросил Ларри, на лице которого читались удивление, тревога и даже раздражение.

– Я правда не знаю. Мне нужно позвонить. Я вернусь и найду тебя.

Позднее, когда я сжато (и, наверное, не слишком последовательно) объяснила ситуацию, Ларри погрузился в нехарактерное для него молчание. Он не стал кричать на меня за то, что я не рассказала ему о своем криминальном прошлом, прежде чем мы связали свои жизни. Он не стал стыдить меня за то, что я была безрассудной и эгоистичной идиоткой. Когда я опустошила свой сберегательный счет, чтобы оплатить услуги адвоката и внести залог, он даже не сказал, что я умудрилась разрушить не только свою, но и его жизнь. Он просто сказал: «Мы справимся». Он просто сказал: «Все образуется. Ведь я люблю тебя».

Тот день стал началом долгого и мучительного путешествия по лабиринту американской системы правосудия. Уоллес помог мне найти адвоката. Решив, что моя жизнь кончена, я повела себя так, как всегда вела себя в экстремальных и опасных ситуациях: закрылась ото всех, снова и снова повторяя себе, что сама влезла в это дерьмо и винить мне некого. Решение мне тоже предстояло найти самой.

Но я была не одна – мои близкие и мой ничего не подозревающий парень отправились в это печальное приключение вместе со мной. Ларри, мои родители, мой брат, мои бабушки и дедушки – все поддерживали меня до конца, хотя и были потрясены и смущены моим криминальным прошлым, которое до той поры мне удавалось скрывать. Мой отец приехал в Нью-Йорк, и мы отправились в изматывающую четырехчасовую автомобильную поездку в Новую Англию, где проводили лето мои бабушка и дедушка. Я не чувствовала себя ни крутой, ни модной, ни склонной к авантюрам, ни погруженной в контркультуру, ни готовой к личному бунту. Я чувствовала лишь, что намеренно ранила и разочаровала всех, кого сильнее всего любила, и беспечно выбросила свою жизнь на помойку. Они не могли понять, что я натворила, и я, сгорая со стыда, сидела в гостиной бабушки и дедушки на экстренном семейном совете, пока они часами задавали мне вопросы, пытаясь хоть немного осознать происходящее.

– Но куда же ты девала деньги? – наконец спросила не на шутку озадаченная бабушка.

– Знаешь, бабушка, я делала это не ради денег, – неубедительно ответила я.

– О, Пайпер, ради бога! – бросила она.

Я была не только источником стыда и разочарования, я была еще и идиоткой.

Бабушка не назвала меня идиоткой. На самом деле никто даже не упомянул о стыде и разочаровании. Но в этом не было необходимости. Я сама все знала. Невероятно, но мама, папа, бабушка и дедушка – все мои близкие сказали, что любят меня. Они переживали за меня. Они готовы были мне помочь. Когда я собралась уходить, бабушка крепко обняла меня, сжав мою грудную клетку своими тонкими руками.

Хотя мои близкие и те друзья, которым я рассказала о случившемся, восприняли новости со всей серьезностью, они все же сомневались, что «приличная светловолосая дамочка» вроде меня может оказаться в тюрьме, но мой адвокат быстро заверил меня, что положение очень тяжелое. Федеральный суд обвинил меня в преступном сговоре после провала контрабандного бизнеса моей бывшей любовницы. Такое же обвинение было предъявлено Норе, Джеку и еще тринадцати участникам дела (некоторых я знала, а некоторых – нет), включая африканского наркобарона Аладжи. Нора и Джек были под арестом, и кто-то выдавал властям одно имя за другим.

Как бы плохо мы ни расстались, я и представить не могла, чтобы Нора выдала меня в надежде спасти собственную шкуру. Но когда адвокат прислал мне материалы обвинения – все улики, которые властям удалось собрать против меня, – там были и ее подробные показания о том, как я перевозила наличные в Европу. Я оказалась в незнакомом мире, где мою судьбу вершили слова «обвинение в преступном сговоре» и «обязательное минимальное заключение».

Я узнала, что при обвинении в сговоре, в отличие от обвинения в совершении отдельных противоправных деяний, группа лиц подозревается в разработке плана преступления. Обвинения в сговоре часто предъявляются только на основании свидетельских показаний другого «заговорщика» или, еще того хуже, «конфиденциального информатора» – человека, который согласился выдать остальных в обмен на собственную неприкосновенность. Власти любят обвинения в сговоре, поскольку по ним гораздо легче добиться обвинительного приговора от присяжных и заставить подсудимых самих заявить о своей виновности: как только один из обвиняемых в сговоре соглашается на такие условия, убедить его сообщников в том, что у них нет ни единого шанса на публичном процессе, становится несложно. При обвинении в сговоре наказание для меня определялось на основании общего количества перевезенных наркотиков, а не моей скромной роли в процессе.

В США обязательное минимальное заключение стало важной частью объявленной в конце двадцатого века «Войны с наркотиками». Данные Конгрессом в 1980-х годах рекомендации требовали от федеральных судей наказывать за преступления, связанные с наркотиками, реальными тюремными сроками, вне зависимости от конкретных обстоятельств дела, личности и истории подсудимого. Федеральные законы дублировались законодательством штатов. Рекомендуемые сроки заключения сводили меня с ума: десять, двенадцать, двадцать лет. Обязательное минимальное заключение за преступления, связанные с наркотиками, считается главной причиной резкого увеличения количества содержащихся в американских тюрьмах преступников: с 1980-х годов оно возросло почти до 2,5 миллиона человек, показав рост едва ли не на 300 процентов. Сейчас каждый сотый взрослый американец сидит в тюрьме – таких показателей и близко нет ни в одной другой стране мира.

Мой адвокат осторожно, но твердо сказал мне, что, если я решу предстать перед судом и ответить на обвинение в сговоре, я стану одним из лучших подзащитных, с которыми ему доводилось работать, ведь мне было что рассказать присяжным и чем надавить на их жалость. Однако при неудачном исходе дела я рисковала получением максимального срока, который мог составить более десяти лет. В случае признания вины меня, вне всякого сомнения, тоже приговорили бы к тюремному заключению, но срок при этом был бы гораздо короче.

Я выбрала последний вариант. Этому выбору предшествовали душераздирающие беседы с Ларри и моими потрясенными близкими. Но решение было за мной. Мой адвокат со знанием дела уладил все формальности, и в конце концов Прокуратура США позволила мне признать свою вину в отмывании денег, а не в преступном сговоре. Минимальным сроком за это преступление было тридцатимесячное заключение в федеральной тюрьме.

В Хеллоуин 1998 года мы с Ларри отправились в Чикаго в костюмах «подростков» – быть может, яркая одежда скрыла все мои печали. Тем вечером мы встретились с нашими друзьями Габ и Эдом, которые понятия не имели о моих трудностях и считали, что я приехала в Чикаго по работе. На следующее утро я надела свой лучший костюм, расправила плечи и вместе с Ларри отправилась в здание федерального суда. Немного побледнев, под пристальным взглядом Ларри я выдавила три слова, которые решили мою судьбу: