...А радцы, заседавшие с самого утра, ещё не решили всех дел.
Но вот осталось лишь выслушать шумного Гапона, разомлевшего на просохшем крыльце у входа в собрание. Долго пришлось ему ждать, пока позовут.
Гапон, начав свою речь смирно, вскоре стал размахивать руками и трясти пальцами, распространяя вокруг себя дух немытого мужского тела. Глядел больше на священника Феодосия, бывшего в числе радцев.
- Пилипа уличить хочу в чародействе, почтенные!
- Кто такой?
- Как? - удивился Гапон. - Разве не знаете Пилипа кожемяку со свёрнутым набок носом?
- Отвечай, человек, на вопросы и не пустословь. За тобой писец пишет.
Писец тем временем привычной рукой вывел первые строки: "Року тисеча пяцьсот семдесят четвёртого, месеца соковику двадцать четвёртого дня... Перед нами, бургомистром, райцами и лавниками, того року на справах судовых в ратуше речицкой будучыми...". В конце листа надумал сразу приписать и концовку, решив, что нечего переводить бумагу, надо всё вместить между ними на одну страницу: "Которое таковое признание его есть до книг местских речицких записано". Вот так-то! Писец поменял хрустнувшее гусиное перо, сам себя похвалил: не замарал книгу чернильным пятном.
Гапон, стараясь наскрести пристойных слов, как того требовал случай, продолжил:
- Пилип кожемяка, мой сосед.
- В чём его вина?
- Седмицу назад он тянул меня из шинка за ноги волоком, будто я не христианин, а соха. И тянул он меня ногами вперёд, как покойника! Наутро я подняться не мог - скрутило мне все члены и лежал я неподвижно, как мёртвый. Когда прошла ломота, я при Пилипе нагнулся борсать* лапоть, а он стоял и посмеивался надо мной и говорил:
- Шиш разогнёшься! - И я и вправду не смог разогнуть спину. Как мне жить, если спина моя переломилась в пояснице? Как взвалю на себя мех или бочку? Пилип по злому умыслу увечил меня своим колдовством - заставьте заплатить за порчу! А ещё проверить его надо: пусть целует крест. И посмотрите, как он крестится. Да, посмотрите, посмотрите, как крестится он!
- Что ещё имеешь сказать?
- Пилип напустил порчу не только на меня: у Афанасия, и Ефима, и Андрея после его наговоров зудит и чешется тело. А как только не видят они Пилипа, тело перестаёт чесаться. С чего бы это? Если сознается Пилип в колдовстве, то и им пусть уплатит, что достопочтенное собрание назначит. Правую руку он всегда держит за пазухой. Наверное, складывает её в кукиш - беса тешит. Пилип - колдун! Спросите народ - он ведьмак.
- Что ещё сделал плохого тебе Пилип?
- Моя бабенка сбежала к нему. И это он сделал своим чародейством. Я силой привёл её обратно, но она сказала, что я ей стал противен, и не побоялась побоев, ушла опять.
- Так может, ты не люб ей?
- Конечно, стал не люб! Пилип околдовал мою Алену! А она добрая и работящая была баба и меня всегда жалела.
Бургомистр сказал:
- Знай, если слова твои не подтвердятся, и окажется, что Пилип кожемяка честный христианин, то ты сядешь в острог, а вы все, - бургомистр кивнул на мужиков-свидетелей, - заплатите кожевнику за обиду.
- Да я побожусь: он колдун! - заверещал Гапон, шепелявя: передний зуб он потерял в лихих драках бесшабашной юности.
Афанасий, Ефим и Андрей кивали головами, с которых они сняли шапки, а волосы расчесали-пригладили пальцами. Но они уже пожалели, что пришли сюда с Гапоном. А вдруг дело решится не в их пользу, и чего- то там, сказали, им надо будет уплатить?
- Он дружит с Мокошихой - тоже ведьмой! Все видели, что Мокошиха не раз давала ему зелье. Этим он, видно, и опоил Алену. Они в сговоре! Мокошиха...
Но тут среди радцев и лавников пробежал как будто лёгкий ветерок: все зашевелились, загудели, и вскоре буря бушевала в судной избе - все говорили разом и дружно накинулись на Гапона, а тот пытался ещё что-то доказывать, но его гневно перебили, заставив замолчать.
Было, было одно давнее дело против местной лекарки Мокошихи, которое до сих пор не забыли речицкие мужи!
А началось с того, что одна батрачка из пришлых накрутила одну мещанку, заходившую в шинок чаще, чем в собственную хату, и они вдвоём донесли на Мокошиху, обвинив её в колдовстве и ставя старухе в вину гибель ребёнка. Речицкий цирюльник, он же - аптекарь, а с ним и батюшка, и сама Мокошиха твердили, что ребёнку для того, чтобы умереть, не понадобилось никакого колдовства. Бестолковая баба приспала его во время кормления, привалив грудью носик и рот младенца. Дитя задохнулось - дело обычное. Разобрались с этим быстро и по справедливости. Мокошиху обижать никто не стал: лучшей повитухи и лекарки не знала здешняя земля. Но что же было потом! Ого! Мокошиха всё равно обиделась не на шутку.
И права старуха - ей лечить людей, а затем терпеть от них же наветы? Хитрая знахарка объявила бабам, что навсегда покидает город.
- Вы, вы все допустили такое! - напала она на мещанок. - Вы, маловерные, усомнились! Возвели на меня! Это вашими устами говорила Семка (такое прозвище было у обидчицы-батрачки), и с ней - Варвара Макуха. Уйду я от вас! Знаю, везде окажут мне почёт и уважение, - брызгала слюной грозная Мокошиха, сверля смутившихся женщин своими тёмными бездонными глазами.
- Не оставляй нас! - первыми расплакались беременные молодки, не представляя, как разродятся без этой умелой и умевшей быть и доброй, и ласковой, старухи.
За ними заголосили все бабы: попробуй вырастить сопливых детишек, если никто в трудный час не даст добрый совет. Цирюльник? Что он понимает? Его порошки и пузырьки стоят так дорого! А Мокошиха лечит бесплатно, и неважно, что потом женщины несут ей то одно, то другое, - что скажет, то и несут, - но ведь сначала выздоравливает дитя.
- Что же нам делать, бабушка? - стали кланяться травнице юные молодки.
- Искупить вину. Слушать меня! Делать, что скажу и не перечить. А кто не сделает - я узнаю, узнаю я! Не утаите! - гремела Мокошиха.
- Согласны! Согласны! - дружно закивали мещанки.
И чем напугала баб старуха, какой властью взяла с них обещание - мужчинам до сих пор неизвестно...
Тогда весь христианский мужской люд только дождался конца строгого поста, только подошёл с лаской к своим женам, а в ответ - нет! Мокошиха - сила! Мокошиха - непреклонней мытника, поважнее старосты и грознее самого войта: сказала - нельзя, значит, нельзя! Бабы закрылись, как Верхний замок во время учений.
Тимофей Иванович, речицкий просол и старый холостяк, державший лавку внизу, на торговом месте у пристани, удивлялся: как охотно стали к нему захаживать за покупками разного звания мужики. Один спросит сначала про огниво, а купит резной нарядный гребень. Другой зайдёт вроде за шилом, а уходит, завернув в пояс звонкое монисто. Третий разглядывает кольца для лошадиной сбруи, а потом раз! - и покупает колечко на женский пальчик. И все делают вид, что так, между прочим, берут мелочный бабий товар.
Пирожник Алексей вообще попался, так попался. После долго не мог отмахаться от насмешливых мужиков, вспоминавших, как он, молодой женатик, будучи тогда ещё подмастерьем, отпросился у старшего выйти, а пошёл, как и все, с оглядкой, в лавку. Купил там цветной платочек, да и встретил на пороге своего же мастера, тоже отлучившегося, пока нет ученика, за покупкой.
Мастер рассердился, зашумел:
- Ты что здесь делаешь? Тесто перестоит!
- Вот, - сказал простоватый Алексей, - я платочек купил, мне понадобился...
- Ты по большой нужде пошёл, и тебе платочек понадобился? В коновке* что, воды не хватило? - гаркнул в досаде от того, что пресёкся здесь со своим же подмастерьем, старший пирожник.
- Ладно, - остыл он, - купи хоть платочек, хоть целый отрез сукна, но своё кое-что и, главное, руки, руки оботри как следует! Тебе тесто месить, парень!
...Через пару дней у мужчин возник новый интерес: чья крепость падёт раньше?
У просолов стали разгребать разные женские штучки, не зная, долго ли будет в силе запрет коварной Мокошихи (точно, ведьмы!), взявшей такую власть над речицкими бабами?
