Снова ощутил, что Анна содрогнулась от страха. Бод, не медля, только бы увидеть её, оградить, успокоить - рванул вверх по замёту.

Кто-то сильными руками схватил его снизу за лодыжки, потянул, и снял назад.

Под стеной стоял огромный цыган-кузнец. Это он своими ручищами стянул Бода вниз, и теперь, ворочая во тьме глазами, прошептал:

- Горе, человече! Горе! Ой, горе, дружок! Послушай старую Галлу - она расскажет.

Бод обернулся: рядом, словно из-под земли, возникла худая старуха. Как у кузнеца, на её костлявом лице блестели огромные чёрные глаза.

- Убивают моего внука, сына нашего Матвея, дитя короля нашего убивают! Помоги, человече! - старуха упала на колени, вцепилась в рукав Бода, заглядывая в лицо снизу вверх.

- Как могу я? - вырвалось у Бода. (Нельзя так просто вмешиваться в судьбу - не дано ему такое право!) Цыганка словно прочитала его мысли:

- Нет права отнимать жизнь, а сохранить жизнь каждый вправе!

"О, если бы всё было так просто, мать! - подумал Бод, - я бы пожертвовал собой для того, чтобы каждый в этом городе жил долго и умирал в счастливой старости!"

А цыганка, по-прежнему глядя ему в глаза, причитала:

- Только ты можешь помочь молодому рома! Только ты можешь! Они убьют Сашко! Я всё вижу, ты - другой! Ты пришёл сюда из дальней дали - спасти, так спаси - заклинаю! Я ведаю твою судьбу, всё вижу, расскажу, отведу твою беду, только спаси Сашко!

Теперь Бод знал, что должен прийти на помощь человеку за стеной, и знал, что мгновения отпущены на это.

- Скажи мне одно, мать - что с ней?

- Она в безопасности, а тревожится сильно - за тебя. Ведь ты, считай, на смерть идёшь, спасая Сашко; ты, считай, умрёшь за него, дорогой. Суждено так!

Бод слышал лишь первые слова старой Галлы.

Чародей оказался на стене: это снизу подсадил кузнец.

Как только он оседлал замёт, человек с той стороны, невысокий и гибкий, со стоном умирающего зверя, в последнем, отчаянном напряжении сил, вскочил на ограду лицом к лицу с бортником, и не слез - свалился на руки кузнецу.

А через мгновение чародея опять стянули вниз, на этот раз - в посад.

Бод понял, что его ждёт. Он остановил время внутри себя, чтобы страдания тела не сломили его дух. Любая нечаянная тёмная мысль, усиленная болью, навредит этим... Непоправимо исказит его Путь...

***

...Кода кто-то принёс огонь к разъярённым молодчикам, убивавшим цыганского парня, и, склонившись, посветил в лицо несчастного, все отпрянули: перед ними, распростёртый на земле, с тёмным пятном на груди, лежал бортник Бод.

Все замерли, остановились, пораженные и раздавленные. Жестокость, с которой они расправлялись с молодым конокрадом, оправдывая себя тем, что ни закон, ни власть не спросят с них за убийство цыгана*, эта жестокость теперь повисла немым вопросом. Мужчины не понимали, когда произошла страшная ошибка? Когда в темноте они свалили и стали топтать своего же? Некоторые содрогнулись, представив, что в общем содоме сами могли оказаться на месте бортника.

Головщина*?

- Лукавый попутал! - шептали они, зная, что теперь придётся крепко расплачиваться за навязки*, если выживет этот человек, и, если не выживет, - за убийство невинного речицкого мещанина.

- Козьма повалил и бить начал, а с ним - панские служки! - крикнул кто-то. - Держите их, хлопцы!

Козьму схватили.

Люди пана Халецкого, - они-то и преследовали конокрада из-за речки Ведрыц, - вскочив на коней, отбились плетьми. Их не стали удерживать. Магистрат призовёт к ответу - явятся, станут перед лавниками, не отвертятся. Конь-то панский, красавец вороной, здесь остался - стражники в детинец повели. Убрались слуги местские, не желая вмешиваться в дикую расправу. И было ещё кое-что в людских мыслях: не оттого ли отпустили конюхов, что понимали - если свои не отличили местного человека от злодея, то с чужих и спрашивать нечего?

Как так получилось?

Бортник и крупнее и крепче костлявого цыганского парня, и совсем не похож - как так получилось?

Только Козьма молчал, знал, что вина на нём, но помалкивал. Лишь зло кусал губы, да ногти впивались в ладони, да ярость, не перекипевшая, бурлила внутри.

Когда цыганёнок, сучий сын, недвижимый, словно мёртвый, вдруг встрепенулся, выскользнул ужом, оставил верёвку валяться под брюхом коня и побежал, хрипя и булькая горлом, Кондрата как кипятком обдало! Вспомнилась недавняя обида: чокнутая бабёнка - Анна!

Ладно, это простить можно: сам виноват - надо было к Кондрату-сницеру подъехать, да не с пустыми руками, да посвататься честь честью, а не виться за юбкой. Кондрат не дурак, сам бы её за руку вывел, перед Козьмой поставил. Ещё бы и уговаривал забрать Анну с двумя хвостами-девчонками. А так - ладно, баба дура, что с неё взять?

А может, и вправду он сгрубил? Может, перестарался, ведь здорово выпил тогда для храбрости?

Ладно!

Так красива же эта Анна! Голову вскружила её красота! Сколько заглядывал на неё Козьма - боялся, кто-нибудь перехватит. Год ждал, терпел, пока она по мужу отплачет.

Ладно!

А она что? На ярмарке стоило бортнику подойти, лицо не отвернула, закрываться не стала, беседу вела, как сестра с братом, смотрела глаза в глаза, прямо, смело. Где прежняя робость, где скромность? Пчелокур на неё пялился при всём честном народе, как гляделками не съел, а ей - ничего? Ну, вот и попался под злую руку.

Да, Козьма сразу увидел, что цыган увернулся, а вместо него непонятно, как и откуда, люди тянут со стены бортника.... Ну и, под шумок, ударил первым, от души отвесил: пусть отвечает за его обиду! Хорошо ударил козла. И конюхов к тому подзадоривал, а потом пошла потеха: мужчины уж не смотрели, кого бьют.

Эх!

Козьму ввели в крепость, оставили там до утра.

Стражники велели отнести тело пострадавшего местича* к монахам. Пусть осмотрят человека, может, как облегчат страдальцу его участь: тело не остывало, не коченело, значит, ещё не умер...

Утром старшие ребята Кондрата первыми узнали, что Бода поломали в драке. Рассказали отцу.

Кондрат приказал молчать, не говорить женщинам. Но подумал, пошептался с женой, та быстро распорядилась: отправила Ульянку к Мокошихе, приказав бежать изо всех сил, рассказать, как Анна к ночи рыдала, прислонившись лбом к стене, и тело её вздрагивало, будто невидимые руки били её. Старуха знахарка велела передать Марье: держать племянницу в забытьи столько, сколько будут ходить по городу тяжкие слухи. Обещала приготовить крепкий отвар и принести его, как будет готов. Марья, не дожидаясь совета знахарки, сама уж напарила сонного зелья, заставила выпить Анну, не спавшую всю ночь.

"Вот и синица, вот оно какое счастье твоё, бедняжка! Только расцвела ты,

только потянулась к человеку, и - нет его. Выживет ли бортник?"

Монахи, раздевавшие мещанина, ужасались,

как страшно было избито тело. Монастырский лекарь Франциск, до самозабвения любивший порученное ему дело опеки над больными и ранеными, сострадая, осторожно ощупывал тело молодого мужчины, искал переломы. Кости вроде были целы, но поручиться за это невозможно.

Человек не приходил в сознание до утра.

Утром пришли лавники из магистрата, но что им сказать - брат Франциск не знал. Бортник находился между жизнью и смертью: не дышал, сердце не стучало, не билась в жилах кровь, но и не был он мёртв.

Почтенный Кондрат, один из лавников, отвёл седого ксендза-настоятеля в сторону, просил сообщить прямо к нему в дом, если что. Спрашивал, не надо ли чего монахам? Настоятель Матеуш, зная, что у Кондрата три взрослых сына, - не выгораживает ли кого отец? - негодуя, отказался от помощи, но послать весточку обещал.

Под вечер цыганский король* обратился к подстаросте* с просьбой отдать избитого человека им в табор. Говорил, что его мать может помочь несчастному.

Подстароста позвал ксендза Матеуша. Тот, посоветовавшись с лекарем, отказался наотрез - везти больного в тряской телеге к цыганским кострам? Нет!