Второй вариант: вырезать и забыть. Взять и сказать, все. Вам это больше не нужно. Боже, как можно сказать: «Все, этот орган сослужил вам свою службу. Выкинуть и забыть». А как же совершенство человеческого тела? А как же шрам на шее? И каждый день на таблетках. Все, ты больше не обычный человек. А человек со шрамом на шее и таблетках.

Третий вариант: свет в туннеле. Как вариант. Все возможно. Дядя Жора сегодня попал под артобстрел. Пронесло. Все равно дома. Дома лучше.

– Да, мамочка, все хорошо. Нет, не простыла, просто в горле першит. Как ты? Стреляют? Только возле аэропорта? Ну, слава богу.

Вереница дней. Сочувствующие мужчины. Снова депрессия и неопределенность. Все будет хорошо. Только комок в горле.

– Да, мой хороший. Дима, пришли мне фотографию свою детскую. Очень интересно. Люблю тебя. Соскучился?))Целую.

На детских фотографиях человек – сама душа. Это потом налет стереотипов, чужих мнений и груз ошибок, и флер надуманных поз. У нас нет фотографий. Не до фотографий было. В «тревожном чемоданчике» только самое необходимое: документы, деньги, лекарства, запас воды. Может, когда-нибудь заберем. Странное чувство, что жизни «до» и не было: ни выпускных, ни крестин, ни дней рождений. Или ты больше не ты?.. Нет старых фотографий, как будто и воспоминаний старых нет. Тот, кто теряет, умеет ценить. Закрывая дверь в своей квартире в Донецке, она попрощалась с прошлым. Было и было.

Она перечитывала их переписку в телефоне. Красивая история любви. Расстояние почти в 4500 км и 5 часов разницы по времени. Он, наверное, удаляет переписку. Жена. Нужно разучиться бояться. И все будет хорошо. Пусть он будет счастлив. И пусть идет, как идет. Отпустить хватку тревог и довериться судьбе. Как тогда в поезде. Когда они стояли в отделении между вагонами, и она заставила его кричать. Она пела «My heart will go on…». Он держал ее за руки, как за крылья. Черное небо, холодно, снежинки в лицо и стук колес. «Ты сумасшедшая. – Нет, я просто настоящая». Вереница случайностей и совпадений. У них, наверное, не было шансов пройти мимо друг друга. Любовь или сумасшествие?! А какая разница, если им хорошо и душа парит.

А там война. И неловко становится за свое счастье. Она всегда задавалась вопросом, как люди во время войны могут думать еще о чем-то, кроме этого ужаса. А люди влюблялись, рожали детей, и раньше, и сейчас. Жизнь у каждого одна. Мир двоих никому не понятен, кроме них. Такое чувство, что мир рушится, а тут счастье. И не понятно, где реальность, то, что вокруг, или то, что внутри.

– Доброе утро!

– Ой, какое же оно доброе после твоего смс, Дима. Только открыла глаза. Приятно просыпаться не от будильника, а так. Отправлю сына в школу и позвоню. Тебе тоже доброго утра.

– Я сейчас в дороге, если сразу не отвечу, то перезвоню по виберу как только смогу.

– Жаль, хотела тебе квартиру показать. У нас дождь. Буди меня каждое утро так, договорились?

– Писал-писал, из-за входящего звонка два раза уже сбилось. Целую.

– Я видела, что ты мне что-то пишешь. «Дима набирает текст». От одного этого уже приятно. Хорошо-то как. Хорошо просто знать, что ты просто есть.

Как приятно понимать, что человек смотрит на часы, чтобы подгадать время и позвонить. И ты смотришь на часы. к У него уже вечер. Он дома. Уже не позвонишь. Не правду говорят, что все мужики козлы. Не все. Есть хорошие. Их много хороших. Но они скрываются. Сразу не разглядишь. Сколько их таких с широкой душой. Только у них своя драма. Зачастую такие мужчины недолюбленные какие-то. Привыкают давать, а брать не умеют. И считают это нормой, I давать и не брать. И если вдруг попадается им на пути та, что и давать и брать, теряют голову. А ведь могла пройти мимо…

– Привет, Нина. Что тетя Люба? На работе, вышла в другое крыло здания проверить, все ли в порядке? Снаряд попал в тот кабинет, где была она? Как она? На валерьянке? Понятно. Как ее внучка? В станице под Краснодаром? Красивый город? Нет денег выехать вместе с детьми в город. Понятно. Пусть привет передает. У меня все хорошо. Да. Я в Киеве. Киев – столица, здесь легче.

Киев – город контрастов. Город безразличия, когда каждый занят своими переживаниями и вопросами. По сравнению с маленьким городом он безжалостен. И на твое отчаяние можешь получить короткую фразу «понаехали». Отметаем негативные мысли в сторону, приехали, значит, живем. Как Бог даст.

И есть другой Киев. Такой, как общежитие семейного типа.

«Іруська, в тебе кава е?». И Ируська притянет и кофе, и творог, и ремень мужа для твоего сына. Для меня Киев имеет такое лицо, Иркино лицо. Вечно куда-то спешащая и при этом вечно опаздывающая, сама оптимизм. Такая атипичнотипичная хохлушка. Высочущая с белыми волосами и небесного цвета глазами, тарахтит, смеется. Каждому свой крест. Тоже жизнь потрепала. Ничего, смеется. «Шампусік будемо? – Будемо». Девки устали, девчонкам нужен шампусик и твердое мужское плечо.

– Привет, сестричка. Как ты? На работе? Смотришь на небо через дыру в крыше? Понятно. Че так? Снаряд попал в здание, другой в автобус с людьми? Кровь песком засыпают? Понятно. А ты смотришь на дыру в крыше? Понятно. Слушай, прям как у Ремарка. Помнишь, там солдат сидел на опушке в сортире. Вокруг рвутся снаряды. А он смотрит на небо. А небо-то голубое. Что поделать, если мы стали свидетелями эпохи.

Нам вообще повезло. Коммунизм подразнил нас детскими утренниками, пионерскими зорьками и сказкой, что человек человеку брат. Это потом пришел капитализм, с карнегиевскими установками, с заглядыванием в глаза и фальшью. Тогда мы этого еще не знали. Нужно было уступать место пожилым в автобусе. Высоцкий был. Ситро в автомате. И мороженое на сдачу. Пошли в школу – развал Союза, или, как модно сейчас говорить, совка. Чем для меня был Союз? Полками до потолка с игрушками в магазине, бабушкой-ветераном, которой мы, пионеры, пришли помогать и вытоптали ей весь огород и съели всю смородину, ключом от квартиры под половиком. Скучаю ли я по Союзу? Нет. Просто считаю, что хорошего там тоже много было, и плохого. Купоны после развала, красивые такие, цветные: зеленые, розовенькие и сиреневые. Мы, дети, потом их резали и расплачивались в кукольном магазине. Миллионы, которые ничего не стоили. Ах да, до этого еще был Чернобыль, конечно. Нас непосредственно не коснулся. Еще были похороны шахтеров в закрытых гробах. Прощались возле клуба. Не помню, какая шахта, рядом совсем. У девочки из параллельного класса погиб папа, мог бы быть твой папа. Чувство словами не выразить. Чувство безысходности, как позже с братом между блокпостов, только слов таких тогда еще не знала.

Потерянное поколение… Особенно тяжело мужчинам. Многие ломаются и бесформенно оседают. Меняется выражение лица, сарказм появляется. Другие ходят с уставшими глазами. Мало разговаривают, почти не улыбаются. А в глазах вселенская печаль, космос.

Меня всегда удивлял мой дедушка, папин папа. Я родилась уже после его смерти. Военный, прошел войну, был в плену, был несколько раз в немецком лагере, потом у НКВДистов. Сложная судьба. На момент окончания войны ему было за 20. Нет ни одной фотографии, где он бы улыбался. Через что должен пройти человек, чтобы больше не улыбаться? Никогда. Я видела таких мужчин в Донецке. Смешанное чувство, то ли жутко, что ты знал этого человека до войны веселым балагуром, а сейчас – спокойный темп речи, безучастно пресный, то ли такие мужчины завораживают. Им не до эмоций, они решают вопросы. Им нужно защитить свой дом, своих близких. И всех нуждающихся. Храни вас Господь!