Он удивленно вздохнул и вышел.

Через пару минут, уже совершенно одетая, она неслышно прошмыгнула в ванную и вскоре появилась оттуда, смыв наконец косметику с лица.

Теперь она еще больше изменилась и даже показалась Сергею немного старше. Волосы были аккуратно собраны в тугой пучок на затылке, большие глаза смотрели спокойно и строго, и в них чувствовалась какая-то неподдельная усталость.

– Ну, я пойду? – сказала она уже из коридора.

– Давай позавтракаем, а потом я отвезу тебя домой.

– Нет-нет, что вы! Не надо. Я сама. Мне недалеко.

И она направилась к двери.

Сергей не ожидал, что она исчезнет так быстро, и, хотя это вполне вписывалось в его планы, он вдруг ощутил неловкость. Он подошел к ней, обнял за плечи, снова поцеловал в лоб и сразу почувствовал неуместность этого дежурного поцелуя. Она стояла не шевелясь, и только когда он отпустил ее плечи – повернулась к двери. Уже на пороге она подняла на него глаза, произнесла: «Спасибо вам. До свидания!», и он увидел в уголках ее больших глаз крохотные слезинки.

Сергей зашел в кабинет, машинально включил компьютер и сел за стол. Что-то было не так. Обычно после этих «девушек на одну ночь» он испытывал либо чувство дискомфорта, которое исчезало, как только они выходили из его машины у своего подъезда, либо чувство отвращения к самому себе, особенно если это была одна из тех девиц, которые были готовы заняться с ним сексом чуть не с первой минуты знакомства и с утра пытались продолжать начатую в «Онегине» пошлую игру в свободные отношения. Но тут было что-то другое. Он испытывал какое-то почти забытое чувство… что-то вроде чувства вины. Почему-то вдруг вспомнилась Оксана, но не та, с распухшими от слез глазами, какой она была на протяжении нескольких месяцев накануне их мучительного развода и перед которой он был действительно виноват, а та, в лыжном свитере, на заснеженной скамейке в парке, прижавшаяся к нему и похожая на замерзшего воробья. Потом вдруг вспомнилось осунувшееся, с большими синими подглазинами лицо Оксаны перед его отъездом на конференцию. Это было вскоре после защиты диссертации, когда еще не прошла эйфория от успеха, когда в голове снова и снова звучали доброжелательные отзывы о его работе, сделанные солидными учеными, его учителями, авторами учебников, по которым он осваивал филологию в университете. Он и сейчас помнил, как немногословный академик Завольский, возглавлявший Ученый совет, сказал, как всегда, лаконично и с паузами: «Смело. Дерзко. Но основательно! Не придерешься». Именно Завольский и предложил ему выступить в Питере на международной конференции по русскому модернизму с докладом о Писателе. Но больше, чем возможность сделать доклад на весьма представительном форуме, которая предоставлялась ему, в сущности еще мальчишке, обрадовало известие о том, что на конференцию приедет сам Гордон Уинсли, английский славист, чью монографию о Писателе, вышедшую на Западе, ему когда-то удалось с большим трудом заполучить в виде почти слепой копии. На радостях он купил цветы и, примчавшись домой, бросился целовать Оксану. Она, отвыкшая от таких нежностей со стороны вечно занятого мужа, даже опешила.

– Ты представляешь, что значит встретиться с Уинсли?! – говорил он, шагая по комнате взад-вперед. – Еще несколько лет назад мне даже присниться такое не могло. Это же идеологически вредный исследователь творчества идеологически вредных писателей! Я ведь его даже цитировать боялся. А тут, прикинь, мы оба с докладами на одной конференции. Так сказать, на равных. Ну и времена!

– Ты счастлив? – с усталой улыбкой спросила Оксана.

– Ну, а как ты думаешь?! – воскликнул Сергей и снова бросился целовать жену.

За неделю до его отъезда в Питер Оксана слегла с температурой. Никакие таблетки не помогали. Ночью, когда зашкалило за сорок, пришлось вызвать «скорую». Оксане сделали укол, после которого ей стало немного лучше, но слабость оставалась страшная. Гораздо больше, чем за себя, она переживала за Наташку, опасаясь ее заразить. Сергей метался между больной женой, маленькой дочкой, к которой Оксана старалась не подходить, и письменным столом, где лежал давно завершенный, но все еще требовавший отделки доклад. Ему было досадно, что все это произошло так не вовремя, но самое страшное было впереди. Вечером накануне отъезда температура подскочила у Наташки. Оксана, сама еще не вполне пришедшая в себя, сорок минут, пока они ждали «скорую», ходила по комнате с плачущей девочкой на руках. Наконец приехал врач. Едва взглянув на ребенка, он сделал укол жаропонижающего и откланялся. Но в два часа ночи Наташке стало хуже, пришлось вызывать «скорую» еще раз. Пожилой доктор внимательно осмотрел девочку, долго слушал ее дыхание, простучал грудь и спину и, наконец, покачав головой, обратился к Оксане:

– Увы, похоже на пневмонию. Очень советую госпитализацию. Давайте-ка, мамаша, собираться.

– А дома никак нельзя? – Оксана с мольбой посмотрела на доктора.

– Не стоит, дорогая, рисковать единственным ребенком. Не стоит.

Оксана стала лихорадочно собирать свои и Наташкины вещи, а Сергей ходил за ней с дочкой на руках, не решаясь ничего сказать. А сказать было надо. Он понимал, что теперь никуда не поедет. Но доклад, но Уинсли…

– Оксана, – начал он и почувствовал, как у него пересохло в горле. – Может быть, мне никуда не ездить? Как же вы тут без меня?

– Да-да, – сказала Оксана, продолжая упаковывать какие-то ложки и кружки и, по-видимому, не слыша его.

– Я не поеду, Оксана, – продолжал лепетать Сергей. – Правда, понимаешь… доклад в программе и Умнели…

Оксана взяла у него Наташку и стала ее одевать.

– Так мне остаться? – неуверенно переспросил Сергей.

Оксана одела дочку, подняла на него свое осунувшееся, с большими синими подглазинами лицо и вдруг как-то спокойно сказала:

– Нет-нет, Сережа, поезжай. И доклад в программе. И Уинсли. – Потом повернулась к доктору: – Я готова. Можем ехать.

Доклад Сергей делал в последний день конференции, за несколько часов до банкета, на котором едва ли не все филологические старцы сочли своим долгом подойти к юному коллеге, поздравить с прекрасным выступлением и восхититься теми перспективами, которые перед ним открываются.

А старцы были поистине выдающимися. Профессор из Израиля Меер Гольцман, с большим трудом вырвавшийся в семидесятые годы из СССР, где так и не смог опубликовать ни одной серьезной работы, по-отечески потрепал Сергея по плечу:

– Ну, что я могу сказать, коллега! Талант, плюс молодость, плюс трудолюбие – все налицо. Но знаете, талант дается один раз, молодость, увы, проходит, чему ваш покорный слуга является подтверждением, как, впрочем, и его заклятый друг, – тут Гольцман кивнул в сторону подходившего к ним профессора Пахомова, – но трудолюбие, трудолюбие, мой друг, и таланту не дает увянуть, и молодость продлевает.

– Не верьте ему, юноша, – вступил в разговор Пахомов. – Не знаю, как в Израиле, но у нас молодость продлевают женщины. Хорошенькие женщины – лучшее лекарство от маразма. Поверьте мне, умалишенному со стажем.

Аркадий Борисович Пахомов был другом Больцмана со студенческих лет и вечным его оппонентом в научных спорах. Они оба еще в шестидесятые занялись «не той» литературой, но Пахомов, в отличие от Больцмана, не был связан с Землей обетованной историческими корнями и потому в те же годы, когда его друг отбыл в эмиграцию, оказался привязанным к койке в областной психиатрической больнице. Когда в начале перестройки одна шустрая журналистка спросила старика: «А вы до сих пор чувствуете обиду на советскую власть?», ученый, картинно всплеснув руками, воскликнул: «Что вы, что вы?! Какая обида?! Советская власть никогда не ошибалась. Говорить правду в этой стране – преступление, а писать о тех, кто говорит правду, ну конечно же сумасшествие».

– Милейший Аркадий Борисыч! – замахал руками Больцман. – Вы, конечно, в науке большой авторитет, но заклинаю, не вступайте в дискуссию о хорошеньких женщинах с молодыми учеными. В этом вопросе вы принадлежите к разным научным школам: они опираются на опыт, а вы – на воспоминания.