Адвокат достал носовой платок и нервно вытер шею.
– Не пойму, какое отношение к картинам имеет выжившая из ума девяностолетняя старуха в Хельсинборге… В конце концов, это смехотворно. На что вы намекаете?
– Не исключено, что Виктор продал мне подделки. Несколько штук, если считать за все годы. Скорее всего, он и сам этого не знал. Я попросил эксперта посмотреть на моего Рагнара Сандберга. Ты знаешь, этот гётеборгский колорист… И в одном полотне он не уверен. На восемьдесят процентов – подлинник, сказал он. Восемьдесят процентов – это не сто! Я заплатил за полотно пятьдесят тысяч крон – и это в семидесятые годы! – и заплатил не за восемьдесят процентов подлинности, а за сто! И вот еще что… мне очень жаль, что приходится говорить об этом за два дня до похорон, но, если ты помнишь, нашел его мертвым я – и нашел перед копией Нильса Трульсона… и еще того чище – полузаконченной имитацией Дюрера! Альбрехт Дюрер! Один из величайших гениев за всю историю человечества… Не знаешь, что и думать.
– Не надо валить все в одну кучу, Семборн. Виктор в свободное время делал пастиши для собственного удовольствия, и никакой связи с вашими работами нет и быть не может. И в конце концов, что вы хотите от меня?
– Я хочу гарантий. Я хочу быть уверенным, что твой отец никогда не занимался ничем противозаконным.
Наступило молчание. Собеседники неприязненно уставились друг на друга.
– Можете быть спокойны, Семборн, – прервал наконец паузу Иоаким. – Отец был сама порядочность. И ваша девяностолетняя сивилла ошибается. Вы же сами сказали, что все эксперты подтвердили подлинность вашего Кройера. Пусть они проведут пигментный анализ, и вам будет спокойнее. И если и в этом случае подлинность картин будет доказана, а я уверен, что так и будет, можете считать их подлинными. В этом же и смысл их работы! Эксперты для этого и существуют! Это они и никто другой определяют подлинность всего, что есть в этом мире. И нам остается только положиться на их суждение.
Сейчас, сидя на церковной скамейке, Иоаким попытался поиграть с мыслью, что будет, если адвокат прав. Тогда можно как-то объяснить разгром, учиненный Виктором в квартире. Если додумать эту мысль до конца, получается, что Виктор, допустим, обнаружил, что произведения искусства, которые он собирал долгие десятилетия, могут оказаться фальшивками… и тогда он в припадке гнева, или отчаяния, или и того и другого искромсал не меньше двадцати полотен. А может быть, он просто не хотел, чтобы эти сомнительные работы бросали тень на главную часть коллекции, спрятанную в банковском хранилище Общественного сберегательного банка?
Ну нет. Не может быть. Уж кого-кого, а Виктора в вопросах изобразительного искусства обмануть было практически невозможно – по той простой причине, что оценка подлинности и была его главной специальностью. Он был непререкаемым авторитетом в этой области. Если музейных работников начинали грызть сомнения, они обращались именно к Виктору, и так продолжалось десятилетиями. Он был не просто известен, он был легендой.
И даже если это подделки, думал Иоаким, они настолько совершенны, что само понятие «подделка» теряет смысл. Если подделку невозможно отличить от оригинала, тогда, может быть, удалось бы обмануть и Виктора. И тогда это не подделка.
Единственное, что его смущало: почему отец продал два неизвестных полотна Кройера, этого самого знаменитого датского живописца, какому-то провинциальному адвокату, едва разбирающемуся в живописи? Почему, если ему удалось купить их задешево, он не оставил эти работы себе? Две совершенно неизвестные работы, какими бы маленькими они не были, – сенсация в истории живописи, это понимал даже Иоаким.
Церемония предания тела усопшего земле приближалась к концу. Органист с чувством доиграл двухсотый псалом «В этот чудесный летний день», и пастор подал знак всем встать. Пришло время прощания.
А может быть, отец испытал припадок sancta simplicitas, святой простоты? – подумал Иоаким, подходя к гробу рука об руку со своей красивой скорбящей сестрой. Что еще могло подвигнуть отца перед смертью уничтожить бесценные полотна? Приступ гнева, вызванный причинами, которых они никогда не узнают?
Странно, подумал он. Когда дети покидают родителей, они уверены, что оставляют позади некий статический мир, своего рода коагулированное время, в котором продолжают жить родители, завернутые, словно в кокон, в бессобытийное настоящее, ничем не отличающееся от прошлого. И когда мы возвращаемся, скажем, на Рождество, эти догадки только подтверждаются: тот же семисвечник, мебель стоит так же, как и годы назад… детская комната, словно выставочный экспонат ушедших времен, знакомые запахи, знакомые традиционные шутки, старомодный синтаксис… и мы приходим к заключению, что с последнего раза ничего не изменилось.
На самом деле измениться могло очень многое.
Скажем, Виктор уничтожил картины в припадке ревности или чтобы произвести на кого-то впечатление? Такая модель поведения была Иоакиму знакома: он как-то шарахнул об пол винный бокал оррефорского стекла за 675 крон, чтобы доказать свою пламенную любовь к Сесилии Хаммар….
Гроб, стоящий перед ним, напомнил, что на все эти вопросы он вряд ли когда-нибудь получит ответы. Смерть – идеальный похититель информации, она совершает бессмысленный взлом и исчезает со своей поживой… искать не стоит труда. Смерть вне времени и пространства.
Жанетт положила на гроб букет цветов. Краем глаза Иоаким заметил на скамейке Эрланда с бородой под Фиделя Кастро – тот закрыл лицо руками. Вот мы стоим, вдруг подумал он, живые, живее некуда. Где-то в этой комнате проходит граница, только мы ее не видим. Граница между нами и тем, кто лежит в гробу.
Он дотронулся до драпировки, и на этом закончилось его прощание с покойным Виктором Кунцельманном…
– Хочу поблагодарить вас за в высшей степени достойную церемонию в церкви, – сказал председатель ABF Польссон и отечески сжал руку Иоакима. Они стояли с Жанетт на веранде «Гранд-отеля» и принимали соболезнования. – И еще должен сказать, что я и моя жена скорбим вместе с вами. Ваш отец был замечательный человек… один из лучших! Помню, как встретил его в первый раз. Это было в середине шестидесятых… Тогда проф союзные шишки из Стокгольма буквально заездили нас с народным образованием: все эти бесконечные курсы для пивоваров с Фалькена, курсы автомехаников, математика, техника… И тут приходит Виктор Кунцельманн и все ставит с ног на голову своими вдохновенными лекциями по истории искусств. И знаете, что поразительно? Он не хотел брать деньги, выступал совершенно бесплатно!
– Спасибо, – сказал Иоаким, – мне очень приятно это слышать. И спасибо, что вы пришли.
– Он много сделал, чтобы наш прелестный городок стал еще лучше, – продолжил председатель свою оду. – У нас уже два года положительные цифры по народонаселению, люди к нам приезжают, и, думаю, в этом немалая заслуга вашего отца. Он, как никто, способствовал созданию позитивного духа в коммуне. Он принес в маленький Фалькенберг дыхание мира! Вы, его дети, давно уже разлетелись кто куда, но поверьте, здесь происходят интереснейшие вещи! Стефан и Кристер известны по всей стране. Роберт Веллс купил виллу в Скреа. Представьте только: Роберт Веллс! Пианист мирового класса! А в прошлом году благодаря вашему отцу мы устроили скульптурное биеннале! По всей набережной стоят современные скульптуры, вы их видели наверняка, если успели прогуляться по Хамнгатан к горшечной Торнгрена. Даже в центральных газетах писали… Кто бы мог подумать, что маленький Фалькенберг окажется на карте художественных центров? Но, как видите, это факт, и все благодаря Виктору. Но извините, я вернусь к своему кофе. Другие тоже хотят выразить свое сочувствие.
К Иоакиму подходили знакомые и незнакомые люди, произносили соболезнующие слова, а он вспоминал время, когда в «Гранд-отеле» устраивали танцы для школьников. Вон там, в углу у мужской уборной, его как-то вырвало всем праздничным меню, состоявшим из укропных чипсов «OLW» и дешевого французского вина; самое невероятное, что при этом он умудрялся планировать боевую операцию, состоявшую в проникновении его руки под резинку трусов некоей Розиты Осслер. На втором этаже он перещупал всех одноклассниц, а за ширмой у винной стойки, где сейчас Эрланд Роос щедро наливал бокалы из двух ящиков найденного в отцовском погребце Брюндльмайер Грюнер Вельтлинер Альте Ребен 1992 года (с разрешения метрдотеля, который дал понять, что не имеет ничего против, если они принесут свое вино), – так вот, за этой самой ширмой один из его друзей давным-давно, бурным майским вечером, потерял невинность.
