Но пойду по порядку. Прибыл в полдень к одной из ямских изб. Предъявил подорожную. Как нередко приключается с нами, малочиновными, свежих лошадей не оказалось. Однако трапезовал здесь мужик виду столь характерного, что я невольно на него загляделся. Волосом по-славянски рус и глаза голубые, а лицо темное, скуластое и нос плоский. Видно, встретилась в этом лице Русь с Калмыкией. С кем только она, православная, не встречалась!

Мужик вскочил, поклонился. Ростом он — почти под матицу. Прозывался Пахомом, что, сколь помнится, в переводе с греческого означает «широкоплечий». И отвечает правде.

Пахом ехал порожняком в телеге, запряженной двумя конями. Возил командиру Омской крепости подарок ко дню тезоименитства — малахитовую чашу. Эта чаша в Колывани на шлифовальной фабрике искусными мастерами изготовлена. Подарок не одну сотню верст проделал. Ну, да по нашим российским нравам, ежели начальство надо ублажить, в издержках стеснения нет. Теперь Пахом возвращался на завод. Телега — не весьма удобный экипаж, но я был рад и телеге. Дорога из Петербурга длилась чуть не месяц. Успела опреснеть! А ожидание в ямских избах сделалось совсем тягостным.

Возница запасся охапкой соломы. Ехать по накатанному большаку было нетряско. Исподволь мы разговорились.

Пахом — мужик бойкий. Не глупый. И злой. С детства промышлял извозом. Как ни странно, и фамилия его Повозчиков. Пошла от дальнего предка. Тот во время шведской кампании рекрутирован был в повозчики.

Предок держался древлеотческой веры. Старинного благочестия. Не пожелал воевать за царя-антихриста. Под Ямбургом утопил пушку в болоте и бежал. Царь издал указ о беглых повозчиках: десятая вина виновата. Это означает, каждого десятого казнить согласно жребию. Других девять — бить кнутом. Кто не выдержит, от тех дворов забирать братьев, племянников и иных родичей.

От страха предок Пахомов звериными тропами бежал в Сибирь. Здесь в тайге набрел на единоверческое поселение. Но взял на душу грех: женился на калмычке немаканной.

Жили справно. Хлеба на непаханых землях подымались буйные. Зверя в тайге на всех хватало. Рыбу в реке — руками бери.

Жили в крепких рубленых домах. Ходили в собольих шапках, медвежьих шубах.

Но милости царские достали и здесь.

Новым указом деревню приписали к плавильному заводу. Только старообрядцам повезло — их не ставили к горячим плавильням. Определили урочными служителями.

Помог тому достаток. Каждый хозяин имел правдами-неправдами добытых у калмычья несколько лошадей. Крестьяне возили от Змеиной горы за сотни верст на своих лошадях руду. Возили из поколения в поколение. Старое название деревни стерлось в памяти. Деревня теперь звалась Рудовозная.

— Как вас довольствуют? Жалованьем либо провиантом? — интересовался я.

Пахом лишь рукой махнул:

— Ищи на казне, что на орле, на правом крыле.

Ни твердого жалованья, ни провианта они от казны не имеют. Получают лишь сдельную оплату. Не более полтины в месяц. За год набирается пять рублев с гривной. И на свое хозяйство времени в обрез.

И однако дорожат урочным состоянием. И пуще глаза берегут первый его залог — своих коней.

— Как нам не дорожиться, барин? Из двух зол меньшее берут. Это все ж таки не завод. Там от неволи только смерть обороняет. А здесь я почти вольный человек!

«Хороша воля!» — подумал я.

И здесь-то ожидал нас странный пассаж.

Дорога тесно прижалась к темному бору. Низко, чуть не цепляясь за верхушки деревьев, плыла туча. Зеленые сосны обрели синеватый оттенок.

— Тпр-ру… приехали!

Голос был насмешлив. Принадлежал отнюдь не моему вознице. Не успел я сообразить, откуда он прозвучал, как двое дюжих мужиков уже держали под уздцы наших лошадей. От ближайшей сосны отделился третий. Ростом разве чуть пониже Пахома. Безбородый, с глубоким, через всю щеку шрамом, с приметной военной выправкой.

— В чем дело? — запальчиво крикнул я. Но голос мой отчего-то сорвался.

— Приехали, — все так же, не пряча насмешки, повторил детина со шрамом. — Здравия желаем, ваше благородие!

— Но-но, не балуй, — строго окликнул он схватившего было бич Пахома и выдернул из кармана руку, в которой холодно сверкнул пистолет.

А мужики уже поворачивали коней на узкую просеку. Просека, впрочем, очень скоро оборвалась, и деревья встали довольно плотной стеной.

— Уж не гневайтесь, ваше благородие. Прощения просим. Одначе далее придется пешочком.

Голос становился все злее и колючее.

Мужики проворно распрягли лошадей, бросили телегу, из озорства перевернув ее, и погнали нас в глубь леса. Бородачи вели лошадей, на одну из которых навьючили мой кожаный баул. Детина со шрамом вел Пахома и меня. Я шел, упершись взглядом в широкую, озадаченную нежданным злоключением, спину Пахома.

Один раз довелось мне споткнуться и чуть шагнуть в сторону. Сразу же почуял меж лопаток холод пистолетного дула.

Туча проплыла, не изронив ни единой капли. Солнце проникало в бор, но оно освещало уже только подножия дерев. Тут услыхали мы басовитые голоса и оказались на просторной, поросшей мягким разнотравьем поляне. В центре поляны горел костер, кипело вкусно пахнувшее варево. Поодаль паслись стреноженные лошади. Ватажники, их было, кроме приведших нас, еще шестеро, по-видимому, ничего не опасались. Они громко приветствовали пришедших, похлопывая их по плечам, повторяли:

— С добычей, стало быть!

— К самому обеду доспели.

— Ай, удало вышло! Удало! Шибко удатлив ты, Ваньша!

— Сокол с лету хватает, а ворона и сидячего не имат.

Эта похвала относилась к детине со шрамом, бывшем, по всем приметам, у них за атамана.

Только один из мужиков лежал не вставая. Укрытый зипуном, он тихо постанывал.

— Ну как ты, Васек? — спросил его предводитель.

Васек не ответил.

— Горит весь, — сказал кто-то из мужиков.

Между тем, маленький, вертлявый, с рыжей продолговатой бородкой мужик бросился осматривать лошадей. Он поднимал им ноги, оглядывая копыта, проверял зубы, лазил под животом.

— Как, Гордей, на пашне сгодятся? — спрашивали мужики.

— Добрые кони. Добрые, — похваливал рыжий.

«Неужто у них и пашня есть?» — удивился я.

А Гордей мимоходом кинул взгляд на закаменевшего Пахома и с насмешкой оглядел меня. Бороденка его при этом уничижительно поднялась кверху. Видно, он нечаянно сравнил меня с моим могутным попутчиком. Сравнение вышло не к моей выгоде.

— Слышь, Ваньша, — продолжая осматривать меня, адресовался он к своему предводителю. — Я ровно предчуял чо, добрых прутов наломал. Да токмо барин-то жидковат. Выглядит на славу, да жидок на расправу.

Ваньша в свой черед тоже бросил на меня оценивающий взор.

— Сотню сдюжит, — определил, — а не сдюжит — его барская воля.

— Кафтанчик-то на ем добрый, — продолжал изучать меня рыжий. — Напяль этакий кафтан, так и станешь атаман. Слышь, Ваньша, тебе, однако, тесноват будет. Под мышками лопнет.

— Да бери, — равнодушно разрешил предводитель.

— Ваньша! Ты, поди, его и не обшарил? Пошто же ты?

Я сам диву давался, отчего разбойники не отнимут мой кошелек. Это всегда было не токмо их целью, но и традицией. Даже мой баул предводитель, не осмотрев, небрежно бросил на траву. Рыжий исправлял оплошность. Нащупал и вытянул из кармана мой бумажник.

— Деньжищ-то! — держа в руках пачку ассигнаций, восхищался он. — А тут ишшо бумаги какие-то.

— Подорожная, — взяв у него бумаги И деньги, сказал Ваньша. — Подорожная, — повторил он и довольно бегло прочел: — «Коллежский секретарь Зарицын Юрий Тимофеевич».

— Ну, вот что, Юрий Тимофеевич! — захлопотал рыжий. — Скидывай одежку. Да, ето, проворней шевелись.

Вскоре я очутился в грубой холстине. Рыжий щеголял, в моем костюме и шляпе. Все было ему велико, но это его не печалило. Козырем прохаживался по поляне. С усладой разглагольствовал:

— В брюхе солома, да шляпа с заломом! А голь, да в шляпе, тоже шляхта.