Три дня и три ночи не расставались мы с Юрием. Не беда, что наше брачное ложе поместилось не в роскошном алькове, что было оно не красного дерева кроватью, а широкой деревянной скамьей. Не стыжусь передать бумаге, что никогда не испытывала я такого наслаждения и такой близости.

Юрий рассказал мне: генерал объявил о моей смерти, сказав, что я на верховой прогулке вместе с лошадью в полынью попала и в воде сгинула. Заставлял тело искать и большую награду сулил тому, кто сыщет. И будто где-то сыскали, но тело так изуродовано, что узнать нельзя. Поминки по мне справил и сорокоуст заказал. Черные одежды носит. Заподозрить его никому и в голову не идет, наоборот, все жалеют.

Самое страшное для меня здесь было, что этот лицемер наверняка известил родителей моих, и я не могу сейчас эту весть опровергнуть.

А что при жизни меня отпели… Бог с ними. Как странно, что мама в детстве за живость, за шалости в шутку именовала меня отпетой.

Впрочем, на этот раз беседы наши с Юрием шли не о прошлом. Мы более мечтали о будущем.

Правда, я призналась Юрию, что веду дневник, что когда-то нелестно отзывалась в нем о том, кого теперь люблю безгранично. И даже просила его описать для меня его давнее приключение, первую встречу с Ваньшей и Гордеем. Когда-нибудь я добуду спрятанную в генеральском доме тетрадь и вложу в нее листки, исписанные Юрием. Хочу, чтобы в моих тетрадях была одна правда. На старости стану перечитывать их.

Теперь мы неразделимы. И скоро заживем, как хочет Юрий. Заживем по заветам тех, кто повешен за русскую правду, кто томится в каторжных тюрьмах, влачит жизнь в ссылке и на вечном поселении.

Нам будет принадлежать лишь заработанное нашим трудом…

Перечла я эти страницы и раздумываю: на какую я вышла дорогу? И не знаю, что сказали бы мои родители, попади им в руки эти страницы.

Папа и мама, как тяжела тревога за вас! Что может написать вам этот зверь — супруг мой? И я не могу вам дать весточки, пока не вырвусь из этих краев, не пересеку уральский каменный пояс. Но скоро, скоро!

Однако вернусь к духовной дороге своей. Говорят, у женщины самостоятелен лишь взор обыденный, обиходный, а зрение духовное — это зрение ее мужа. Но нет! Не одна любовь к Юрию перемен причина! Разве позабуду я когда-нибудь Ваньшу, Гордея, Ивановну, Тану. Разве позабуду привалы на солдатском моем пути, откровенное презрение солдат к бывшему мужу моему. А полная трудов и забот жизнь в этой деревне! Сколь выше, сколь полнее она пустот существования чужеедов.

Нет, скажу еще раз, не одна любовь послужила моему прозрению!

Вот и оборвались колдовские мои, волшебные мои дни! Юрий уехал. Но музыка моя звучит.

Юрий написал Сперанскому. Еще месяц, от силы два — и мы уедем. Уедем с ним вместе.

Юрий опасается, как бы не случилось какой беды, не нашли нас фискалы, не ворвалась в деревню солдатня.

Но мне даже смешны эти опасения. Тайная деревня стоит не первый год. Уже и ребятишки бегают по дворам. Простоит и еще…

Поразила меня сегодня Тана. Мы готовили с ней толкан — удивительно вкусное калмыцкое блюдо, и вдруг она стала рассказывать о себе. Отец Таны — калтыкчи. Слово «калтык» — по-русски «подмышка». Калтыкчи — прислужники калмыцких князей-зайсанов. Оказывается, у титулованных калмыцких господ, как у старинных русских бояр, полно слуг. В поездке зайсана сопровождают пятнадцать-двадцать человек. Никто из этой свиты не должен ехать впереди князя, и у каждого свои обязанности. Одни седлают княжеского коня, привязывают его к коновязи, другие — подают шубу и так далее. Калтыкчи водят князя под руки или поддерживают подмышки. Они подсаживают зайсана на лошадь, снимают с лошади, раскуривают ему трубку.

При зайсане, которому служил отец Таны, находилась и вся его семья. Двенадцати лет Тана стала помогать табунщикам пасти зайсанских лошадей. Однажды старый князь приметил девушку и велел привести ее в свой аил. Тана вскочила на резвого скакуна и умчалась в потайную деревушку, на которую год назад наткнулись, орешничая в тайге.

Я думала, не для того ли Тана поведала мне свою судьбу, чтобы утвердить меня на моем пути, сказать, не бойся поступков смелых и решительных?

Или это мне только кажется?

До сего дня я ждала этого, трепетала и боялась, что этого не случится. Но теперь почти уверена! Наконец у меня будет ребенок.

Сколько лет я молила пресвятую богородицу! Какие обеты, какие клятвы давала! Обещала раздать все свои драгоценности, ежели это случится. (И сейчас подарила Тане свою бриллиантовую брошь.) Обещала пешком сходить на богомолье в Киев, поклониться мощам. И беспременно схожу, как только родится… хотела написать мальчик, но пусть будет и девочка. Однако ежели мальчик, пусть походит на Юрия, пусть будет у него такой же умный лоб, спокойные брови, чистый взгляд.

Как же примет это Юрий? Обрадует ли его известие такое? Как жаль, что не могу я ему сообщить!

Ну ничего. Недолго. И с каждым днем, что днем — часом, остается все меньше ждать.

Что бы я ни делала — думаю, а ведь он приближается ко мне. Приближается та минута, когда я возьму его за руку, прильну к нему. Сколь прекрасно ждать! Ждать встречи! Ожидание тоже пленительно в любви.

Нет, всего не изъяснить словами, Это, быть может, выражено в той моей сонате. Как хочется сесть за фортепьяно. Чего недостает мне в этой жизни, так в первую голову моего инструмента. Расплескать бы все по клавишам. В дрожи, переливах, громе, шепоте звуков передать восторг, благую доброту, прозренье, ясновиденье любви…

Странное сегодня утро. Проснувшись, я нечаянно потянулась было к колокольчику, что всегда стоял возле моей кровати, хотела позвать горничную. Но тут же вспомнила, что надо посмотреть, не подошла ли квашня, да замесить корм свиньям.

Не успела ни повздыхать, ни посмеяться над этим контрастом, как вдруг появился Ваньша. Он возвратился, видать, из какой-то неблизкой поездки. И ранним утром, только подошла квашня, явился к нам. Они прошли с Гордеем в горницу и о чем-то долго говорили.

Мы с Таной напекли пирогов с лосятиной. Однако мужчины почти не ели, лишь выпили по чарке.

Потом Ваньша рассказал, что встретил в пути солдат Семеновского полка, одного из коих знал по войне Отечественной. Служат они в Тобольском гарнизоне, куда высланы были по известному делу Шварца.

Об истории этой я еще девочкой наслышана, да иногда поминал ее мой муж, костеря солдат бунтовщиками, изменниками, недругами отечества.

Ваньшина вариация была несколько иной: лучшие офицеры-семеновцы отменили в своих полках телесные наказания. Но назначенный туда полковником некий Шварц, видать, по натуре сродни моему Николаю Артемьевичу, зверствовал и изгалялся над солдатами, строил в две шеренги и заставлял плевать друг на друга, часами стоять недвижно и даже связывал ноги.

Полк восстал. Когда дело дошло до царя Александра, он распорядился роту зачинщиков предать суду. Всех остальных, в том числе офицеров, разослал по армейским полкам. Многие оказались в Сибири.

Ваньша рассказал это с горечью и гневной обидой. Шрам его потемнел. Лицо сделалось суровым.

Вскоре, осушив еще чарку, он ушел.

Странным в этот день был и Гордей. Он не балагурил, не сыпал пословицами. Угрюмо, молча чинил в темном углу хомут.

Как будто ничего не переменилось в жизни нашей. С темна до темна я в кругу скромных и нескончаемых трудов. Но покой мой порушен. Все кажется, что-то тревожное таят от меня эти люди, что-то зловещее ожидает всех нас.

Ужели приставы да урядники пронюхали, где схоронилась наша деревушка? Ужели ворвется сюда солдатня, чтобы убивать и пленить этих вечных тружеников, жечь и зорить их добытое в поте добришко?

В чем повинны эти люди? В том, что зверством своим господа загнали их в эти места? В том, что на диком, пустынном месте отстроились горбами своими? Или в нечастых вылазках, когда добывали у проезжих господ деньги на соль, серянки, топоры, пилы, лопаты, гвозди?