Давно я не раскрывала свою тетрадку. Славный живописец мороз украсил своими руками стекла в удлиненных окнах нашего дворца. А на дворе стынут елки, и кажется, что каждая из бессчетных игл тоже из тонкого стекла.

Люблю об эту пору в валяных сапожках гулять по улице. Во всем теле бодрость, на щеках румянец…

Не часто, но не реже, пожалуй, раза в неделю видимся с Юрием Тимофеевичем. Может статься, оттого и не говорила я со своей заветной тетрадью, что беседую с ним. Ни с кем на свете не было еще так интересно, ни от кого я не узнавала столько нового. Это не исторические анекдоты, не блестящие каламбуры и эпиграммы, которыми способен занимать граф. Это целый мир, совсем новый, незнаемый и странный. Правда, своими поступками он нередко раздражает меня. Уехавший или сбежавший в начале эпидемии супруг мой тем не менее получил из Петербурга благодарность за победу над холерой. Один из лекарей здешних за одно предостережение от эпидемии — новый чин. А господин Зарицын проник в самые опасные места, рыцарски сражался с губительной хворобой, и никто даже не вспомнил о нем. Когда я сказала ему, что другие получают чины и награды, он стал возражать: человек не должен гнаться за иным чином, кроме сознания исполненного долга. Его украшает не слава содеянного, а само содеянное.

— Возможно, — согласилась я. — Но для чего отдавать эту славу другому?

Юрий Тимофеевич только пожал плечами. А мне стало обидно за него.

Сегодня на Николу Зимнего отпраздновали именины Николая Артемьевича.

Весь местный свет явился с поклонами и подношениями.

Отчего так противно? Еще в прошлом годе это казалось мне трогательным выражением любви и преданности.

Из столицы возвратились господа Толстопятовы. Говорят, что поездка пошла им на пользу. Господин Толстопятов раздобрел, мадам Сплетня ходит увешанная золотом, развозит петербургские заказы и подарки. Остренькое ее личико так и светится довольством. Она всем изъясняет, каких особ удостоился лицезреть ее супруг, побывавший якобы на приеме у министра финансов, новоиспеченного графа Канкрина. Чуть ни каждую фразу она начинает со слов: «Когда мы были у Егора Францевича…»

Приезжала и ко мне. Но я ее не приняла. Оставила мне в подарок настольные часики. Вместе с боем в маленькой нише появляются различные фигурки — солдат, крестьянка с лукошком, старик с посохом, нежданно выскакивает петух.

Вещица занятная, и я люблю приобретать такие, но не через посредство мадам Толстопятовой. Немедленно отправила часы к ней.

Пересудчица вновь приехала ко мне, но я снова ей отказала.

Думала этим все и ограничится. Но случилось по-иному. Николай Артемьевич пригласил к себе удачливого сопроводителя, поблагодарил его за службу и объявил, что намерен предоставить ему самостоятельность в делах. Чиновник расцвел, ожидая повышения. И здесь муж спустил его с заоблачной выси на землю:

— Поедете на Кабанову пристань наблюдать за сплавом руд.

Лицо господина Толстопятова побурело и пошло пятнами. Но Николай Артемьевич одарил его таким взглядом, что он сразу же стал благодарить за благосклонное внимание. Правда, осмелился промямлить нечто неопределенное насчет свой супруги.

— Что вы! — отечески прервал его генерал. — Варвара Аристарховна будет в тамошнем свете первой дамой.

Чтобы оценить это замечание, надобно знать, из кого состоит тамошний свет. Это жены унтершихтмейстера, урядника, фельдфебеля. Дамы громогласные и бранчливые, не ведающие приличий даже в гранях составленного при Великом Петре «Юности честного зерцала», где предуказано, что плевать достойно «не в круг, а на сторону». Вот где будет главенствовать и брезгливо поводить остреньким своим носиком неукротимая мадам Сплетня.

Она, конечно, решит, что я передала мужу оскорбительные подозрения насчет его отъезда во время эпидемии… А… бог с ней…

Мадам Толстопятова оставила для меня, словно пропитанное ядом, прощальное письмо. Я так и представила ее поджатые, почти внутрь убегшие губы.

«Дражайшая Юлия Андриановна! Позвольте попрощаться с Вами хотя бы на бумаге, ежели не удостоилась видеть вас воочию. Награди вас господь за ваше об нас попечение. А я его вовек не забуду и тоже стану усердствовать, чтоб долг наверстать. В этом можете быть уверены, ибо я к тем не принадлежу, кто долги оставляет, и льщу себя надеждой с лихвой заплатить тою же монетой. Остаюсь ваша преданнейшая и всепокорнейшая слуга Варвара Толстопятова».

Последние дни заполнены новыми, из ряда вон происшествиями. Вчера под вечер, возвращаясь от портнихи, случайно встретилась я с Юрием Тимофеевичем. Было морозно, быстро опускались сумерки. В домах уже начали посверкивать окна — замигали свечи и плошки.

— Зайдем к Авроре, — неожиданно не только для Зарицына, но и для себя, предложила я.

Зарицын колебался. Ему, очевидно, хотелось побыть со мной, но визит к Авроре казался неприятным. Первое, к моему удовольствию, все ж таки пересилило.

Аврора, хотя и не подала вида, вероятно, была поражена нашим совместным появлением. Зато я нисколько не удивилась, застав у нее графа Броницкого.

Сейчас я даже и не могу с точностью припомнить, как все началось. Вспоминаю только, что сквозь обычную светскую болтовню и острословие проникала взаимная неприязнь мужчин. Слишком противоположными друг другу казались эти люди. Но поначалу граф прикрывал это своим светским обаянием, а Юрий Тимофеевич — всегдашней спокойной сдержанностью.

И вдруг все вспыхнуло, заполыхало. Я давно вывела для себя один безотменный закон и даже назвала его «законом лезвия». Смысл его в том, что как ни старайся, а лезвия не минуешь. Чаянно или нечаянно порежешься.

Аврорка, будто кто ее за язык тянул, сообщила, что из Зерентуйского рудника приехал друг ее отца еще по Верхней Саксонии. Он, этот онкель Иоганнес, привез тревожную новость. При Зерентуйском руднике, который принадлежит к Нерчинским заводам, готовилось восстание. Жизнь дяди Иоганнеса, как и других чиновных людей, была под угрозой.

А все оттого, что в Зерентуе отбывало каторгу несколько дворян 14 декабря. Один из них — некий Сухинов Иван Иванович, участник французской кампании, гусарский поручик — замыслил взбунтовать каторжан и освободить злодеев. Они обретаются в семи Нерчинских заводах и двадцати рудниках. С ними Сухинов замышлял захватить Читинский острог и освободить остальных отбывающих там наказание своих сотоварищей. И баламутя каторжную Сибирь, убивая чиновников, пробираться в монгольские или китайские земли.

Хорошо, что среди заговорщиков-каторжан нашелся верный человек и выдал Сухинова.

— И что же с ним сталось? — живо спросил Юрий Тимофеевич.

— Майн гот! Наградили, наверно, — повела оголенными плечами Аврора.

— Я не о фискале!

Сказано это было так, что все невольно оборотились на господина Зарицына. Лицо его потемнело и морщины на нем углубились. Казалось, он постарел на многие годы.

— Ах, этот, — снова повела плечами Аврорка. — Этого приговорили к смертной казни. Но перед самой казнью разнесся слух, будто злодей будет наказан плетьми, и он повесился. Онкель Иоганнес сказывал, что на ремне от кандалов.

— Шестой! — тихо, как бы в полусне, пробормотал Юрий Тимофеевич.

Воцарилось недоуменное молчание. И, кажется, даже Аврорка почувствовала бестактность своего слишком холодного к чужой драме рассказа.

Ах, Аврорка, Аврорка! Куда девалось твое недавнее сочувствие вольнодумству господина Зарицына!

Желая, очевидно, сгладить неловкость, граф сказал:

— Один из моих друзей — гвардейский офицер — присутствовал при казни пяти.

Увы! Это только подлило масла в огонь.

— От души поздравляю вас с таким другом, — желчно выговорил Зарицын.

Мне показалось, что бретер готов вспылить. Но он только чуть приподнял свои красивые, спокойные брови:

— Служба есть служба.