— Боже мой! — в какой раз подумала я. — Куда занесла меня нравная судьбина! Как отличается наша тихая приветливая Ветлуга от этой суровой громадины!

Что делается на том пологом берегу ее, где разгуливает грозная холера? Узнать бы про это! Но разве что расскажут едва различимые силуэты кустов…

Дни мои похожи один на другой, как семечки в подсолнухе. И так же мелки. И так же кто-то равнодушный съедает их, выплевывая шелуху.

Каждый день езжу верхом на прогулку и подолгу гляжу в синюю даль. Что все ж таки на том берегу? Я ведь изрядно плавала в детстве и могла бы, наверно, даже переплыть Обь. А быть может, и нет. Впрочем, под обрывом, у самого берега, стоит лодка-долбленка. Я даже приметила в ней весла..

Господи! О чем я думаю, почему все время манит меня какой-то иной берег?

Папа! Маман! Я писала уже, что никогда не доведется вам прочесть эти строки. А ежели бы довелось… Я все думала — как удивила бы вас ваша Юлька уже тем, что ведет она этот дневник, как поразила бы и предметом размышлений.

Но все это малость в сравнении с тем, что вы бы прочли сейчас. Ныне ваша Юлька уж доподлинно не та, какую знавали вы. Совсем не та!

Ведали бы вы, что она вытворила. Какой переполох устроила она в сем отдаленном городке! Какие пересуды идут сейчас вокруг грешного ее имени!

Вот задала ваша Юлька задачу светским кумушкам, штатным сплетницам из местной знати. Вот дала работу аршинным их языках! А с какими глазами прискакала ко мне Аврорка! Казалось, эти потемневшие от изумления глаза выскочили из орбит и неслись на сажень впереди своей хозяйки…

Какие я, однако, взяла беспечные ноты. А, между тем… что наделала! Что будет со мной! Сладким страхом замирает бедное мое, счастливое мое сердце.

Третьего дня поднялась я с зарей. Господа офицеры, господа канцеляристы и супруги их еще нежились на своих пуховых перинах. Лишь лохматая бесшабашная мастеровщина, важные урядники да свирепые нарядчики тянулись к заводским воротам. Я облачилась в припасенную еще с вечера одежду — домотканые кофту и юбку, стоптанные башмаки, надвинула на самые глаза неприметный серенький платок. Ближе к устью по мосткам перешла рассекающую город речку и по ее песчаному, испещренному птичьими следами берегу добралась до Оби. Лодка, которую давно облюбовала, привязанная веревкой к колышку, спокойно покачивалась на волнах.

Не вспомню, как ее отвязала, возилась с веслами. Не то веревкой, не то железной банкой, валявшейся на дне, изрядно порезала руку. Помню только запахи смолы, речной свежести. Они и теперь кажутся мне запахами счастья.

Близ берега я выгреблась далеко вверх по течению, где не могло быть никаких дозорных, а оттуда направилась на другой берег.

Долбленка ходко скользила по воде, грести было не тяжело…

Перебравшись через реку, направилась в ближайшее село, именуемое Бобровским Затоном. Муж рассказывал мне, что там водились бобры и даже обещал показать их, но так и не удосужился. Шла по высокому разнотравью, ноги промокли от росы. Впрочем, что скрывать: я, как говорят, не чуяла ног. Мне казалось, что от той минуты, как я ни свет ни заря вскочила с постели, прошла целая вечность, но, взглянув на часики, что прятала под домотканой рубашкой, я убедилась — не прошло и двух часов.

Наконец с холма я увидела небольшую раскинутую в низине деревушку. Избы, как это нередко бывает в здешних местах, стояли не в одну или две линейки, а вразброс — по две, по три и даже по одной.

— Эй, девка! Ты чего здесь потеряла?

Передо мной как из-под земли вырос невысокий рыжий мужичок с клочковатой, взлохмаченной бороденкой.

— В деревню иду, — неуверенно ответила я и с удивлением огляделась вокруг. У дороги валялись целые вороха источающей стойкий запах полыни.

— Чего ты там не видела?

Я промолчала, не зная, что ответить.

— Там клад добудешь, да домой не будешь, — задирая кверху свою бороденку, заявил мужичок. — Холера там, девка. Так что лучше поворачивай оглобли.

— А трава-то для какой надобности? — стараясь попасть ему в тон, независимо спросила я.

— Лекарь приказывает жечь полынь, мяту, табак, чтоб заразу остановить. Зараза, пакость всякая свежего духу страшатся, — важно пояснил рыжий и стал увязывать траву в охапку.

Я бросилась ему помогать.

Мужичок вдруг отскочил в сторону и закрестился:

— Свят, свят! С нами крестная сила…

Я недоуменно глядела на него.

— Ну чего глядишь! Чего буркалы выставила! Кого обвести хошь! Я, слышь, тоже виды-то видывал. — Клочковатая бороденка вновь пошла вверх. — Где с такими руками бабы-то бывают? Ты же оборотень! Сгинь! Сгинь, нечистая сила!

Мужик снова истово закрестился.

Ума не приложу, чем завершилась бы эта комедия, если бы столь же неожиданно с огромной охапкой травы не появился господин Зарицын.

— Юлия Андриановна! Вы! Здесь и в таком наряде! Какими же судьбами?

В усталом его голосе мне послышалось не только удивление, но и радостные оттенки.

— Села в лодку и приехала.

— Но кто же вас перевез?

— Ах, да, — припомнил он. — Вы ведь, кажется, развлекаетесь греблей?

— Кажется, — подтвердила я.

Юрий Тимофеевич потер пальцами лоб, недоуменно спросил:

— Как же вас отпустил генерал? — И сам себе ответил: — Да, я запамятовал, что он в отъезде… Но вы кого-нибудь предупредили?

— Медвежонка.

Я начинала сердиться. Ведет себя, как наставник со школьным студентом.

— Так, — негромко произнес господин Зарицын и снова потер лоб, очевидно, прогоняя головную боль, — сейчас Гордей перевезет вас обратно.

Не воспроизведу дословно нашего спора, потому что была слишком обескуражена и рассержена таким приемом. Помню только, что я с горячностью отстаивала свое право находиться там, где хочу, а Юрий Тимофеевич возражал — здесь холера, смертельная болезнь, и она дамских капризов в учет не берет. А рыжий Гордей в своей манере добавил: «Холера измучит, согнет да скрючит».

— И главное, — утверждал Юрий Тимофеевич, — вы же можете занести в город заразу.

Последнее показалось мне совсем нелепым. В город чуть не ежедневно прибывают обозы, солдаты рыщут по деревням, выискивая беглецов. И все желающие так или иначе проникают в город. Как видно, все предосторожности сошлись на мне!

И когда они взвалили на себя по охапке травы, я собрала остатки и увязалась за ними…

Таких необычайных и трудных дней никогда не выпадало в моей жизни. Сначала мы с Гордеем жгли костры возле самой большой в деревне избы, и Гордей сообщил мне, что в эту избу они с Юрием Тимофеевичем свезли всех больных холерой. Я вошла в избу.

Здесь на лавках помещалось шестеро больных. Все исхудавшие, с лицами, обросшими серой щетиной, с обескровленной кожей. А глаза — потухшие, остановившиеся, как у покойников.

Одного тяжело, с конвульсиями рвало. Другой черными губами с трудом выговаривал: «Пить».

Юрий Тимофеевич и пожилая женщина метались между больными, поднося им воду, подставляя ведра к койкам. Я сразу же стала помогать им. Зарицын на этот раз не возражал, только с удивлением заметил:

— Вот уж никогда бы не подумал, что вы не боитесь черной работы!

Видя мое старание, он отпустил женщину на несколько часов отдохнуть.

— Смертельно устает, — коротко пояснил мне, когда она ушла.

— А других привлечь нельзя?

— Попробуйте. Единственная согласилась, и то только после того, как у нее муж умер.

— Не единственная. Еще Гордей.

— Гордей — не местный. Он случайно сюда попал.

Двое суток я помогала Юрию Тимофеевичу в этой смертельной схватке с холерой. Немало узнала, еще больше пережила. Оказывается, до приезда Юрия Тимофеевича и Гордея, который случайно оказался в гостях у Зарицына, холера скосила здесь половину деревни. Сожжением трупов, изоляцией больных, дезинфекцией удалось несколько укротить свирепую хворобу. Но люди еще умирали. И один, молодой голубоглазый, почти мальчик, при мне забился в страшных конвульсиях и, скрюченный, посиневший, навсегда затих. Когда Гордей выносил его из избы, рука умершего вдруг рывком разогнулась, словно он хотел замахнуться на чужого человека, заставляющего его проделать последний путь.