Древний ткач Борис Морозов, маленький, хилый старичок, с восковым личиком, уютно спрятанным в седой, позеленевшей бороде, белый весь и вымытый, как покойник, встал, опираясь о плечо старшего сына, мужика лет шестидесяти, и люто кричал, размахивая костяной, без мяса, рукою:
- Глядите, - девяносто лет мне, девяносто с лишком, нате-ко! Солдат, Пугача бил, сам бунтовал в Москве, в чумной год, да-а! Бонапарта бил...
- А ласкал кого? - кричал Артамонов в ухо ему, - ткач был глух.
- Двух жён, кроме прочих. Гляди: семь парней, две дочери, девятнадцать внучат, пятеро правнуков, - эко наткал! Вон они, все у тебя живут, вона сидят...
- Давай ещё! - кричал Илья.
- Будут. Трёх царей да царицу пережил - нате-ко! У скольких хозяев жил, все примёрли, а я - жив! Вёрсты полотен наткал. Ты, Илья Васильев, настоящий, тебе долго жить. Ты - хозяин, ты дело любишь, и оно тебя. Людей не обижаешь. Ты - нашего дерева сук, - катай! Тебе удача - законная жена, а не любовница: побаловала да и нет её! Катай во всю силу. Будь здоров, брат, вот что! Будь здоров, говорю...
Артамонов схватил его на руки, приподнял, поцеловал, растроганно крича:
- Спасибо, робёнок! Я тебя управляющим сделаю...
Люди орали, хохотали, а старый, пьяненький ткач, высоко поднятый над ними, потрясал в воздухе руками скелета и хихикал визгливо:
- У него - всё по-своему, всё не так...
Ульяна Баймакова, не стыдясь, вытирала со щёк слёзы умиления.
- Сколько радости, - сказала ей дочь, она, сморкаясь, ответила:
- Такой уж человек, на радость и создан господом...
- Учись, ребята, как надо с людями жить, - кричал Артамонов детям. Гляди, Петруха!
После обеда, убрав столы, бабы завели песни, мужики стали пробовать силу, тянулись на палке, боролись; Артамонов, всюду поспевая, плясал, боролся; пировали до рассвета, а с первым лучом солнца человек семьдесят рабочих во главе с хозяином шумной ватагой пошли, как на разбой, на Оку, с песнями, с посвистом, хмельные, неся на плечах толстые катки, дубовые рычаги, верёвки, за ними ковылял по песку старенький ткач и бормотал Никите:
- Он своего добьётся! Он? Я зна-аю...
Благополучно сгрузили с барки на берег красное тупое чудовище, похожее на безголового быка; опутали его верёвками и, ухая, рыча, дружно повезли на катках по доскам, положенным на песок; котёл покачивался, двигаясь вперёд, и Никите казалось, что круглая, глупая пасть котла развёрзлась удивлённо пред весёлой силою людей. Отец, хмельной, тоже помогал тащить котёл, напряжённо покрикивая:
- Потише, эй, потише!
И, хлопая ладонью по красному боку железного чудовища, приговаривал:
- Пошёл котёл, пошёл!
Меньше полусотни сажен осталось до фабрики, когда котёл покачнулся особенно круто и не спеша съехал с переднего катка, ткнувшись в песок тупой мордой, - Никита видел, как его круглая пасть дохнула в ноги отца серой пылью. Люди сердито облепили тяжёлую тушу, пытаясь подсунуть под неё каток, но они уже выдохлись, а котёл упрямо влип в песок и, не уступая усилиям их, как будто зарывался всё глубже. Артамонов с рычагом в руках возился среди рабочих, покрикивая:
- Молодчики, берись дружней! О-ух...
Котел нехотя пошевелился и снова грузно осел, а Никита увидал, что из толпы рабочих вышел незнакомой походкой отец, лицо у него было тоже незнакомое, шёл он, сунув одну руку под бороду, держа себя за горло, а другой щупал воздух, как это делают слепые; старый ткач, припрыгивая вслед за ним, покрикивал:
- Земли поешь, земли...
Никита подбежал к отцу, тот, икнув, плюнул кровью под ноги ему и сказал глухо:
- Кровь.
Лицо его посерело, глаза испуганно мигали, челюсть тряслась, и всё его большое, умное тело испуганно сжалось.
- Ушибся? - спросил Никита, схватив его за руку, - отец пошатнулся на него, толкнул и ответил негромко:
- Пожалуй, - жила лопнула...
- Земли поешь, говорю...
- Отстань, - уйди!
И, снова обильно плюнув кровью, Артамонов пробормотал с недоумением:
- Текёт. Где Ульяна?
Горбун хотел бежать домой, но отец крепко держал его за плечо и, наклонив голову, шаркал по песку ногами, как бы прислушиваясь к шороху и скрипу, едва различимому в сердитом крике рабочих.
- Что такое? - спросил он и пошёл к дому, шагая осторожно, как по жёрдочке над глубокой рекою. Баймакова прощалась с дочерью, стоя на крыльце, Никита заметил, что, когда она взглянула на отца, её красивое лицо странно, точно колесо, всё повернулось направо, потом налево и поблекло.
- Льду давайте, - закричала она, когда отец, неумело подогнув ноги, опустился на ступень крыльца, всё чаще икая и сплёвывая кровь. Как сквозь сон, Никита слышал голос Тихона:
- Лёд - вода; водой крови не заменить...
- Земли пожевать надо...
- Тихон, скачи за попом...
- Поднимайте, несите, - командовал Алексей; Никита подхватил отца под локоть, но кто-то наступил на пальцы ноги его так сильно, что он на минуту ослеп, а потом глаза его стали видеть ещё острей, запоминая с болезненной жадностью всё, что делали люди в тесноте отцовой комнаты и на дворе. По двору скакал Тихон на большом чёрном коне, не в силах справиться с ним; конь не шёл в ворота, прыгал, кружился, вскидывая злую морду, разгоняя людей, - его, должно быть, пугал пожар, ослепительно зажжённый в небе солнцем; вот он, наконец, выскочил, поскакал, но перед красной массой котла шарахнулся в сторону, сбросив Тихона, и возвратился во двор, храпя, взмахивая хвостом.
Кто-то кричит:
- Мальчишки, бегом...
На подоконнике, покручивая тёмную, острую бородку, сидит Алексей, его нехорошее, немужицкое лицо заострилось и точно пылью покрыто, он смотрит, не мигая, через головы людей на постель, там лежит отец, говоря не своим голосом:
- Значит - ошибся. Воля божия. Ребята - приказываю: Ульяна вам вместо матери, слышите? Ты, Уля, помоги им, Христа ради... Эх! Вышлите чужих из горницы...
- Молчи ты, - протяжно и жалобно стонет Баймакова, всовывая в рот ему кусочки льда. - Нет здесь чужих.
Отец глотает лёд и, нерешительно вздыхая, говорит:
- Греху моему вы не судьи, а она не виновата. Наталья, суров я был с тобой, ну, ничего. Мальчишек! Петруха, Олёша - дружно живите. С народом поласковей. Народ - хороший. Отборный. Ты, Олёша, женись на этой, на своей... ничего!
- Батюшка - не оставляй нас, - просит Пётр, опускаясь на колени, но Алексей толкает его в спину, шепчет:
- Что ты? Не верю я...
Наталья рубит кухонным ножом лёд в медном тазу, хрустящие удары сопровождает лязг меди и всхлипывания женщины. Никите видно, как её слёзы падают на лёд. Жёлтенький луч солнца проник в комнату, отразился в зеркале и бесформенным пятном дрожит на стене, пытаясь стереть фигуры красных, длинноусых китайцев на синих, как ночное небо, обоях.
Никита стоит у ног отца, ожидая, когда отец вспомнит о нём. Баймакова то расчёсывает гребнем густые, курчавые волосы Ильи, то отирает салфеткой непрерывную струйку крови в углу его губ, капли пота на лбу и на висках, она что-то шепчет в его помутневшие глаза, шепчет горячо, как молитву, а он, положив одну руку на плечо ей, другую на колено, отяжелевшим языком ворочает последние слова:
- Знаю. Спаси тебя Христос. Хороните на своём, на нашем кладбище, не в городе. Не хочу там, ну их...
И с великой кипящей тоскою он шептал:
- Эх, ошибся я, господи... Ошибся...
Пришёл высокий, сутулый священник с Христовой бородкой и грустными глазами.
- Погоди, батя, - сказал Артамонов и снова обратился к детям:
- Ребята - не делитесь! Живите дружно. Дело вражды не любит. Пётр, ты старший, на тебе ответ за всё, слышишь? Уходите...
- Никита, - напомнила Баймакова.
- Никиту - любите. Где он? Идите... После... И Наталья...
Он умер, истёк кровью после полудня, когда солнце ещё благостно сияло в зените. Он лежал, приподняв голову, нахмуря восковое лицо, оно было озабочено, и неплотно прикрытые глаза его как будто задумчиво смотрели на широкие кисти рук, покорно сложенных на груди.
