Ночью же не наступало облегчение. Они делили комнату на четверых с двумя молодыми медсестрами. Нэна — бельгийка — и Сусси — датчанка — здесь находились уже полтора месяца, они неплохо говорили по-испански, и вообще, Каталина подружилась с ними, чаще всего болтая с ними на ее втором родном языке. Нэна находилась в нежном возрасте, ей еще не было двадцати, но она уже стремилась изменить мир. Бельгийка английского происхождения вызывала восхищение у мадридских мужчин. Конечно, им всегда нравились белокурые голубоглазые малышки. А вот Сусси была другой. Она сбежала от мужа-пьяницы, художника-неудачника, чтобы начать новую жизнь. Сусси имела свое очарование, у этой девушки были огромные серые глаза, смотрящие из-под длинной темно-русой челки, невольно притягивающие взгляды окружающих.

Жить вчетвером в одной комнате было крайне неудобно. Джейсон хотел любви и ласки, и Каталина боялась, что, откажи она, супруг пойдет искать любви в другом месте. Они уставали после долгого дня, неподалеку шла осада Алькасара, и раненные поступали в еще пока свободный Мадрид. Джейсон нуждался в ней, как и всегда, прижимался к ней в беспомощном жесте, после того, как кто-нибудь умирал на хирургическом столе. В этой жажде обладания порой ощущалась горечь, будто бы он не мог насытиться. Каталина зажимала рот ладонью, чтобы девушки не могли их услышать, а поутру те смеялись, видно, видели силуэты на белой простыне.

За два месяца, проведенных в Мадриде, Каталина успела отснять все стороны города, в котором выросла. Город почти не изменился. Она легко нашла дом родителей и Рамона, но не стала туда заходить. Зачем? Ее семья находилась на стороне этого выскочки Франко, умудрившегося воспользоваться разногласиями Народного Фронта. Алькасар пал, продержавшись семьдесят дней, и дорого заплатил. Продовольствия там не хватало, были съедены все лошади, за исключением племенного жеребца губернатора Толедо, вместо соли использовали штукатурку со стен. Фашистам было все равно, кого убивать или насиловать — женщин, детей, стариков, иностранцев.

Но почему, почему англичане и французы отказались помочь? Только одна страна, далекий СССР, согласился подставить плечо, на которое можно было бы опереться, но уж слишком далеко находился красный стан.

К ноябрю 1936 года краски начали сгущаться и над Мадридом, началась его героическая оборона. Каталина с Джейсоном оказались в гуще событий. Решалась судьба Испании и мира, потому что фашисты не должны победить, иначе вскоре после этого мир рухнет.

***

В Испании шла война, а Германия готовилась к войне, тайно заключая договора со своими «друзьями», а Италия заканчивала разделываться с Эфиопией. Мир стоял на краю пропасти страшнее бездны начала века. Где же пламенные речи о том, что ни одной войны больше никогда никто не начнет? Почему бездействует Лига Наций? У Марии, как и у многих, были только вопросы и ни одного ответа. Все надевали галстук, готовый их же самих задушить, смотря, как они будут биться в предсмертной агонии. Еще можно предотвратить беды, еще можно повернуть время вспять, но только небольшая часть населения Европы мечтала об этом, а остальные, опьяненные дурным влиянием, флюидами тиранов бездумно соглашались.

Мария с Вильямом прожила еще один тяжелый год в Берлине. Джастин, младший сын, тоже покинул их, ему было четырнадцать, но уже тогда мальчик твердо решил заняться социологией. Мария остро переживала расставание, хотя все остальные страхи и переживания держала за дверью с семью замками. Она не хотела чувствовать, думать и предполагать, что ждет их семью дальше. Чем дольше они оставались в Германии, тем плотнее сгущались тучи над ними. У Вильяма уже не было уверенности, с которой он приехал четыре года назад. Он продолжал тайно отправлять зашифрованные сведения в Лондон, координировать агентов, но по ночам Мария ощущала, как он подолгу не может заснуть. Она могла облегчить его страдания, могла дать минутное облегчение, но сама страдала не меньше.

В ноябре 1936 года она поняла, какая роль ей уготована в этой пляске жизни. Вокруг нее смыкался нацистский круг. Она просто обязана быть дружелюбной и миролюбивой, ей нужно отвести подозрения от мужа и от его дел, для этого она и услаждала немецких воздыхателей льстивыми речами. Ей было всего лишь тридцать девять, и в ее годы, в отличие от многих ровесниц, лицо и тело сохранили упругость и гибкость, а волосах почти не обнаруживалось седины. Ее элегантность и образованность бросалась в глаза, ее не могли не заметить.

Отто и Михаэль проявляли все больше внимания, конечно, Мария знала: они хотят, чтобы она сама все поведала им. Но был еще и Ганс Миллер, с одной стороны, этот темноволосый статный немец смотрел на нее с обожанием, считая другом, с другой стороны, он явно что-то выяснял об их с Вильямом деятельности. Они все устремили к ней свои взгляды, но уже не боялась, не могла. Чувства рассеялись, как летняя пыль над полями, заполнив все теплыми воспоминаниями.

Мария заказав себе платье в одном из ателье Берлина, вышла из здания, где красовалась еврейская звезда, решив возвращаться домой. Кутаясь в меховой воротник, она остановилась, чтобы раскрыть зонтик, когда затормозила черная машина, чему женщина просто не придала значения.

Двое в форме вышли из автомобиля, направляясь к ней. Один схватил ее за талию, второй за руки, Мария отчаянно сопротивлялась и получила за это оплеуху. Зонтик, выпав из рук, со стуком упал на брусчатку; она захотела закричать; ей снова залепили пощечину. Ее втолкнули в машину, завязав глаза полоской черной ткани. Они ехали долго, связанные руки затекли, а от едкого дыма папирос саднило в легких. Мария только молила Бога, чтобы они быстро с ней расправились: лучше умереть, нежели нести бремя позора и предательства. Машина затормозила, ее силком вытащили и повели в неизвестном направлении, она только услышала, как тяжело открылась парадная дверь и как громко застучали армейские сапоги.

Ее снова куда-то потащили, тоненький высокий каблук на правой туфле сломался, от этого делать насильственные шаги стало трудно. Марию втолкнули в комнату, она упала на мягкий ковер, по-прежнему полагаясь только на слух. Кто-то снял повязку, и перед ней предстала богато обставленная комната, выполненная в стиле французского будуара: кресла, софы, столики, шторы намекали на интимность обстановки. Мария подняла глаза, в кресле сидел Михаэль, у окна стоял Отто, а Ганс нависал над ней. Она тяжело сглотнула, мысленно считая последние минуты. «Боже, я не хочу умирать!»

— Что ж, фрау Трейндж, расскажите о вашем муже. Нам интересно знать, чем он занимается на самом деле, — от деланного доброго тона Отто стало противно, память лихорадочно искала похожий день в жизни. Что же? Что же?

— Я ничего не знаю, — процедила сквозь зубы она.

— Врете, вы все знаете. Ну же! — Ганс приподнял ее над полом, заглядывая в глаза, пытаясь угадать мысли, но, кроме холодного ирландского взора, ничего не видел.

— Я ничего не знаю! — отрезала она. Он дал ей пощечину, надеясь, что Мария, опасаясь за лицо, напоет им все тайны. — Ничего!

— Она врет, — Михаэль приблизился.

— Даже если бы я знала, ничего бы не ответила, — выпалила Мария.

— Будешь говорить? — Отто схватил ее за шею, она задыхалась. Если придется ценной своей жизни спасти Вильяма, она это сделает, ни минуты не сомневаясь.

Ее толкнули на пол, распяв на персидском ковре. Отто, как коршун, кинулся к ней, как добыче, выпивая до боли ногти в ее бедра, поднимая вверх юбки и стягивая белье. Она не могла плакать, только тяжело вздохнула, почувствовав, как обмякает под его жестким телом и мокрыми поцелуями. В этот момент в голове пронеслось сотни мыслей, и одна была ужаснее другой. Разве можно жить после этого? Она не стала сопротивляться, понимая, что сделает себе только хуже. Господи, все это уже случалось в ее жизни. Двадцать лет тому назад.

— Может, по второму кругу? Или более изощренную пытку? — предложил Михаэль.

— Нет, подожди, — остановил Отто. — Я думаю, леди Мария не хочет брать грех на душу.