— Можешь сесть за мой стол.

— А где тогда будете сидеть вы? — возражает Диксон, хотя мне кажется, ему нет до этого дела.

— Я постою, — на моем лице появляется ироничная улыбка. — Я здесь единственная, кому не нужно писать.

— Тогда продолжайте заниматься, — говорит Диксон, глядя в экран своего iPod или телефона, который он вытащил из кармана. Он не особо внимателен, но меня это мало волнует. Я никогда не чувствовала себя в опасности рядом с шестнадцатью преступниками в классе. До появления Грейсона, который заставляет меня нервничать от одного лишь взгляда. Я смотрю на его предплечья, покрытые белыми полосками шрамов. Они выглядят так, словно он получил их преднамеренно, знак «Х» со странными дополнениями на концах. Прямо-таки варварское тату.

Мои глаза встречаются с его. Он видел, как я на него пялюсь. Смотрит на меня со смесью отвращения и желания. Я застегиваю верхнюю пуговицу своей рубашки, чувствуя себя незащищенной. Жалею, что не могу схватить кардиган со своего стола и носить брюки вместо юбки. Мне кажется, будто Грейсон может видеть сквозь мою одежду, сквозь все, что меня защищает.

Все проходы в классе широкие и достаточно просторные, по крайней мере, для троих парней. Мистер Диксон сказал мне, что все сделано специально — так охранникам будет проще утихомирить заключенного, если возникнет какой-нибудь конфликт. Только вот Грейсон заполняет все пространство. Воздействует даже на мою кожу.

Я двигаюсь в сторону, когда он подходит, чувствуя себя крошечной.

— Садись, — говорю я резко. — У нас много работы.

— Да, мисс Уинслоу, — шепчет он глубоким, бархатистым голосом, от которого у меня мурашки проходят по спине.

Я чувствую себя точно так же, как и когда он впервые произнес мое имя, но только сейчас он сказал его громче. Если этот парень способен вывести меня из равновесия, сказав пару слов, что же тогда случиться со мной после целого эссе?

Я наблюдаю, как он подходит неторопливой походкой. У него коротко стриженные каштановые волосы, большие мускулистые плечи, которые выделяются под натянутым комбинезоном. Его походка медленная, свободная и обалденная. Он двигается так, словно целая комната принадлежит ему одному.

Он берет мой стул, садится, чуть наклоняясь вбок, устраиваясь поудобнее на слишком маленьком для него стуле, прямо как принц варваров на троне. Как ему это удается? А потом он улыбается мне. Боже, эта улыбка. Она должна быть запрещена законом.

Я отвожу взгляд от него в сторону класса, взволнованная и злая одновременно.

— Признаюсь, я впечатлена тем, что вы вернулись с заданием на этой неделе. Должно быть, вам пришлось хорошо постараться. Искусство письма в мелочах: как давным-давно забытые травмы или предметы, на которые падал свет, — я продолжаю свою заранее подготовленную речь, хватаясь за бумаги.

В первый день занятий я допустила ошибку, когда попросила учеников описать самые значимые проблемы в их эссе, в результате чего получилась полная чепуха: материалы о машинах, побег из дома, музыкальные выступления, даже рассказ о поездке на яхте. Все это разбило мне сердце. Во второй раз я попросила написать их о чем-то малом и незначительном, единственное условие, чтобы это была правда. А если кто-нибудь соврет, я это определю.

Рассказы получились об их повседневных разочарованиях, жестокости, которая якобы никого не волнует, а также много протестов.

Я продолжаю говорить, стараясь оставаться хладнокровной и собранной, что совсем нелегко под тяжелым взглядом Грейсона. Представляю его, занимающего мой стол, — единственную защиту, которая у меня есть. И внезапно, осознаю, что он прекрасно это понимает. Ему известно, что он отнял у меня. Контроль, вот что. Только я умею стоять на своем. Он расселся, как дерзкий лев, рыча с абсолютным спокойствием.

В библиотеке холодно. Мурашки покрывают кожу, соски твердеют под бюстгальтером, я бы хотела схватить свой кардиган со спинки стула, только он сидит на моем месте.

Я проглатываю ком в горле и улыбаюсь. Это мой класс, все под контролем.

— Сегодня мне бы хотелось сузить область изучения, — говорю я совершенно спокойно, словно мое сердце не пропускает больше миллиона ударов в секунду. — Давайте подумаем о предметах. Я попрошу вас открыть тетради и написать список из двадцати разных предметов, — поучительно приподнимаю палец. — Но только не просто о каких-либо обычных объектах, а о тех, что каким-либо образом связаны с вами. Например, вилка. Вы не можете просто сказать слово «вилка», вам нужно рассказать о ней. Предположим, там, где я живу, есть эта вилка. Она лежит в кухонном ящике, я и моя соседка по комнате обзавелись этой серебряной вилкой на блошином рынке. Это самая лучшая вилка у нас дома. Другие были куплены в «Таргет», и они не такие прочные, а эта толстая и крепкая, нам приходится бороться за нее, потому что ее гораздо приятнее держать в руке, а также…

Некоторые ребята посмеиваются, остальные переглядываются и заливаются хохотом. Мое лицо вспыхивает, когда я понимаю на что было похоже мое описание.

— Эй! — предупреждающе выкрикивает Диксон, а затем вновь возвращается к своему телефону.

Я совершаю ошибку, когда кидаю взгляд на Грейсона, потому что он единственный, кто не смеется. Он просто сидит и смотрит своими карими глазами. Мои щеки вспыхивают, как только я задаюсь вопросом, какого это чувствовать его там.

И его пухлые губы.

О, боже.

Я отворачиваюсь, стараясь не потерять контроль.

— Ладно, только давайте не будем брать в расчет пошлую двусмысленность. Никаких бананов, — если ты не можешь ударить их, присоединись к ним. — И орешков, ну, вы сами знаете. Ясно? — а затем я просто смеюсь, моя нервозность сыграла со мной злую шутку. — Поверить не могу, что сказала это.

Напряжение улетучивается, ребята хихикают и улыбаются, и с этим ничего не поделаешь, мы просто смеемся все вместе, как если бы все они находились бы здесь по своей воле. Люди, а не цифры. И внезапно я начинаю чувствовать себя лучше, может быть, я не хочу находиться здесь, но теперь, по крайней мере, не все так плохо, до тех пор, пока я продолжаю игнорировать бетонные стены, давящие на меня, решетки на окнах. И Грейсона.

— У вас на все про все двадцать минут, — я заранее подготовила кое-какие бумаги, поэтому после того, как они закончат с заданием, мы разберем некоторые темы вместе.

Я смотрю на Грейсона, который тихо наблюдает за происходящим с выражением лица, которое невозможно прочесть, я могла бы помочь ему, но похоже, что он и так раздражен. Такое чувство, будто я делаю что-то, что ему не нравится, может быть, он предпочитает видеть, как я волнуюсь или все выходит из-под контроля. Я кладу бумаги на стол и подхожу к нему.

— Могу я взять свой… — я указываю на мой кардиган, висящий на спинке стула.

Он поворачивается и хватает его. В моем животе разрастается дыра, когда я вижу его со своим мягким кардиганом. Он отобрал у меня мое пристанище, мое место, мое чувство контроля. Он смотрит на меня так, словно видит. Как же хорошо, что он под стражей. Грейсон протягивает кардиган на пальце.

— Я не кусаюсь, — говорит он. — Несильно.

Я фыркаю и выхватываю кофту. Наши пальцы соприкасаются, и разряд электрического тока проходит по телу, достаточно, чтобы сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Он откидывается назад и наблюдает за тем, как я натягиваю на себя кардиган. Это кажется чем-то интимным — одеваться, пока он смотрит. Я благодарна Диксону и другим парням за их присутствие, пускай они, и перешептываются, строча что-то на бумаге, думая, будто я ничего не замечаю. Представить не могу, каково оказаться наедине с этим парнем. Он пугает меня, но не так, как, например, темная улица, а по-другому. В переулке я бы знала, что мне делать. А вот с ним? Непонятно.

Хватаю свой портфель и ставлю на край стола, в поисках нужных бумаг. Я стараюсь не встречаться с ним глазами, но только потому, что не могу найти то, в чем нуждаюсь.

— Что ж, получается, тебя интересует творческая деятельность? — говорю я тихо, чтобы не мешать остальной части класса.