В числе привычно сопровождавших прощавшуюся с вольной девичьей жизнью царевну Атталу слуг и служанок был и Скилур, с первого же взгляда почувствовавший к красивому сиракскому царевичу сильную неприязнь. Наблюдая со стороны, как Аттала и её жених обмениваются многообещающими взглядами, скача бок о бок на конях, или весело воркуют и громко смеются, сидя вечером на одном чепраке у костра, Скилур испытывал в душе непонятную горечь и раздражение. Признавшись самому себе, что он очень не хочет, чтобы Аттала стала женой сиракского царевича, потому что тогда его давнишним мечтам о мести за гибель родных так или иначе наступит конец, Скилур стал думать, как бы этому помешать. Но вместо того, чтобы строить планы кровавой расправы над царицей Амагой и её детьми во время хмельного свадебного разгула (а другого случая уже не будет!), его всё настойчивей и неотвязней обуревало тайное желание в последний момент выкрасть Атталу из-под носа у сиракского жениха, скрыться с нею в бескрайних полуночных лесах или в непролазных болотистых плавнях Донапра, и там растоптать, унизить её гордость, долго, жестоко, с наслаждением насиловать её мягкое белое тело, а после убить... нет, пожалуй, лучше отпустить опозоренную к матери и жениху, а самому - то ли остаться жить в плавнях одиноким волком, охотясь на неосторожных роксолан, то ли пробраться в родную Таврику, то ли уйти к задонайским скифам.
Не подозревая о бушевавших в голове Скилура жестоких мыслях, Аттала, сидя на разостланном у костра нарядном чепраке рядышком с не сводившим с неё влюблённых очей женихом, с удовольствием уплетала куски сочного мяса, которые тот подносил ей на конце своего акинака, срезая с молодой косули, старательно поджариваемой на вертеле мрачным рабом-скифом. Отвечая на выразительные взгляды царевича не сходившей с её уст самодовольной и многообещающей улыбкой, царевна предложила Гаталу отправиться завтра к Донапру - показать сиракским гостям водопады и пороги (наверняка у себя за Доном они никогда ничего подобного не видели!), а заодно развлечься охотой на обитающих там в лесных чащах великанов-зубров, а если повезёт, то и на медведя. Конечно же, сиракский царевич с радостью согласился, а юный Гатал был в полном восторге. (Что до царицы Амаги, то её не было в таборе охотников: убедившись, что сиракский царевич пришёлся её своевольной старшей дочери по душе (хвала милостивой Аргимпасе - она заслужила от царицы щедрую благодарственную жертву!), Амага, чтобы не потревожить ненароком своим присутствием ростки возникшей между ними приязни, осталась в царской ставке, занявшись подбором достойного дочери и сестры царя роксолан приданого).
Кровь забурлила в жилах Скилура, вращавшего вертел с дичью над костром, у которого ужинала Аттала со своим женихом и братом Гаталом, жаркой волной опалила лицо: вот он - тот самый шанс, которого он так долго и терпеливо ждал целых два года, и он не должен его упустить!
Несколько дней спустя, под вечер, гнавшиеся на горячих скакунах за холодным осенним солнцем молодые охотники услыхали впереди сердитый бас могучего Донапра, пробивавшего себе дорогу к тёплому морю сквозь нагромождения острых скал и огромных гранитных валунов. Вскоре охотники выехали на высокий, обрывистый берег. Красуясь друг перед другом бесстрашием, Аттала, сиракский царевич и Гатал остановили своих тревожно всхрапывающих, поджимающих уши лошадей на самом краю нависшего над бурлящим потоком утёса. То было одно из излюбленных мест Атталы в этом диком, живописном краю. Замерев в восторге над обрывом, все долго глядели, как заворожённые, то на грозно ревущую, клокочущую и пенящуюся внизу в тесном каменном ложе воду, то на полыхающий за рекой в полнеба золотисто-кровавый закат.
Когда огромный оранжевый шар опустился на другом берегу за покрытые одетым в золото и багрянец лиственным лесом утёсы, уступив невидимую небесную дорогу изменчивому ночному светилу, молодые охотники развернули коней и направились к разбитому слугами в паре сотен шагов от берега походному табору, озарённому двумя десятками ярко полыхавших в быстро сгущающихся сумерках костров, на которых, расточая по округе умопомрачительные запахи, уже доваривалась в огромных казанах мясная похлёбка, пеклись на сковородах тонкие, хрустящие лепёшки и румянилась на вертелах подстреленная за день дичь.
После сытного, обильно сдобренного пивом и вином ужина, растянувшегося за дружескими, то и дело перемежаемыми взрывами весёлого хохота разговорами далеко за полночь, под грозный неумолчный рёв седого богатыря-Донапра, молодые охотники и охотницы постепенно разошлись по своим шатрам, чтобы завтра с рассветом отправиться к ближайшему лесу на поиски зубриного стада. Разнуздав, вычистив, напоив в ручье и отпустив пастись со спутанными ногами на ближайшем лугу хозяйских коней, перемыв казаны и посуду, позже всех улеглись ненадолго вздремнуть вокруг затухающих костров утомлённые слуги и служанки. И только совместный роксолано-сиракский конный дозор, как всегда, безмолвно кружил до утра неподалёку, охраняя погрузившийся в сон табор.
Серым холодным утром в рано пробудившемся лагере вдруг поднялась тревога.
Слуга, сунувшийся будить заспавшегося сиракского царевича, обнаружил, что шатёр, который тот делил с двумя самыми близкими своими приятелями, сторожившими по бокам его сон, пуст. Никто не видел и не слышал когда и куда они ушли. Знатные охотники, их телохранители и слуги кинулись во все стороны на розыски пропавших. Тщательно обшарили всю местность вокруг табора, но тщётно - пропавшие как в воду канули!
Вернувшись после неудачных поисков в лагерь, сираки сбились в кучу и стали поглядывать на роксолан с недоверием и опаской, подозревая их в исчезновении своего царевича. Заметив их настороженность, Аттала и Гатал, растерянные и огорчённые, поклялись Папаем и Табити, что они и их люди не повинны в исчезновении сиракского царевича и его товарищей.
Кто-то из знатных роксолан в окружении Гатала и Атталы высказал предположение, что, возможно, обитающая в бездонных донапровых омутах дева-русалка пробралась ночью в палатку царевича, заманила его с приятелями чарами к обрыву и понудила шагнуть за собой в гибельную пустоту. Такие случаи не раз уже бывали в этих местах и прежде. Если это так, то их тела, либо лежат сейчас на дне глубокого омута, либо бурное течение унесло их далеко за пороги и, может статься, прибило к другому берегу.
Сотня роксолан по приказу Гатала на всякий случай разъехалась небольшими группами по дальней округе, остальные, вместе с сираками, на конях и пешком, двинулись вдоль берега вниз по течению, вглядываясь с береговых круч в прозрачные заводи и тщательно обшаривая прибрежные заросли.
Во время поисков Скилур старался держаться поблизости от Атталы, но от царевны, как и от Гатала, теперь ни на шаг не отходили четверо телохранителей, так что утащить её, как мечталось, в речные плавни у него не было никакой возможности.
Изувеченные, изломанные о камни тела сиракского царевича и его друзей нашли на отмели за последним порогом аж на третий день. Провожаемые сотней гаталовых телохранителей, сираки спешно увезли завёрнутых в шатры утопленников за Дон, чтобы родные могли их оплакать и снарядить всем необходимым для жизни в ином мире. Вот только поверит ли владыка сираков в речную мару-русалку?
Царица Амага не поверила рассказу о коварной речной деве, подозревая, что к гибели сиракского царевича скорее причастна её своенравная дочь, но Аттала выглядела столь искренне удручённой, что Амага не стала доискиваться правды - всё равно ведь содеянного не воротишь...
Когда зарядили холодные осенние дожди, царица Амага с детьми, слугами и всем хозяйством перебралась из ставшей неуютной степи в зимнюю столицу - расположенную на высоком мысу над Меотидой крепость Кремны, где греки выстроили для роксоланских царей просторный, удобный каменный дворец.
Как то в начале зимы, когда Аттала с подругами вернулась с десятком подстреленных зайцев с конной прогулки, её позвала к себе матушка-царица. Амага была занята любимым делом - вышиванием тонкого, замысловатого узора на тёплой шерстяной рубашке, только что сшитой для младшего сына, в чём она была большая мастерица. Подняв глаза на раскрасневшееся с мороза лицо старшей дочери, царица молвила с укором:
