Сделав своё дело, знахарь вынес из-под навеса деревянное ведро с внутренностями Евноны, пробормотал нараспев над быстро разгоравшимся очагом новую порцию молитв и заклятий и вывалил содержимое ведра на охваченные по краям пламенем, густо дымившие овчины. Подручные знахаря вновь завернули заметно полегчавшее тело Евноны в её покрывало. Увидев, что они собираются положить её в свою телегу прямо на голые доски, Мард сбегал, насобирал под росшими за домом на берегу реки ракитами охапку опавших листьев и выстелил ими дно телеги, чтоб его госпоже мягче было ехать.
Один из помощников знахаря сел с кнутом на облучок, Мард забрался на свою кобылу, и Евнону той же дорогой, так же неспешно повезли домой. Там её опять же через поднятую боковину занесли в ториксаков шатёр, как и прежде окружённый толпою скорбящих женщин. Роняющие без удержу горючие слёзы служанки под присмотром Ашики распеленали Евнону и обрядили в её любимые праздничные одежды и украшения. Затем присутствовавшие в шатре жёны ториксаковых полусотников и десятников вынесли её на руках из шатра (опять-таки через стену) и бережно уложили в изготовленный к этому времени столяром-греком гроб - прямоугольный сосновый ящик, выкрашенный снаружи красной краской, а внутри выложенный для мягкости стружкой и оббитый войлоком.
Мард опустил за покойницей боковину шатра, чтобы её душа не смогла найти туда дорогу и не тревожила живых. Другие присутствовавшие тут слуги под горестные всхлипы, вздохи и стоны женщин накрыли гроб крышкой, подняли его с земли и поместили в стоящую в нескольких шагах кибитку Евноны, из которой были вынуты все вещи, кроме устилающего дощатое дно полосатого красно-чёрного рядна. Здесь, под охраной посаженной на цепь собаки, Евноне предстояло отныне ждать за плотно задёрнутыми пологами в темноте, холоде и одиночестве возвращения своего мужа Ториксака.
Между тем, шёл уже пятый день после отъезда Главка на Боспор. Палак со дня скачек сидел безвылазно в царском дворце. Ночи он проводил в непрестанных утехах с четырьмя своими жёнами, вознаграждая себя и их за долгое "голодание", потом отсыпался до полудня и через час-другой устраивал продолжавшиеся до сумерек, обильные едой и выпивкой пиры для братьев, вождей, тысячников, старых отцовских советников и своих молодых друзей - всего с царём в Большом зале пировали каждый день по шесть-семь десятков человек.
С каждым днём Палак всё больше недоумевал, почему так долго не возвращается Главк. А между тем, кормить томившееся без дела на Священном поле 50-тысячное войско было весьма накладно: ежедневно оно съедало сотни голов скота из царских стад, тысячи выпеченных из царского зерна хлебов, выпивало по четыре сотни амфор вина (скептухи) и тысячи бурдюков пива и бузата (простые воины). Очевидно, Лигдамис был прав, предположив, что боспорцы задержали у себя Главка и всех его спутников, чтобы выгадать время и успеть подготовиться к войне: переправить войска из-за Пролива, вооружить и разместить вдоль Длинной стены горожан.
- Во всяком случае, я бы на их месте так и поступил, - сказал Лигдамис во время пира на четвёртые сутки после отъезда Главка.
Палак всё больше жалел о том, что не обрушился на Боспор внезапно, как советовал Марепсемис.
- Подождём ещё день. Если завтра к вечеру Главк не вернётся, выступаем в поход, - решил Палак и приказал свернуть завтра царский шатёр и обложить скалу Ария 50-ю возами дров. Шесть десятков вождей и вельмож, сидевшие по краю огромного ковра перед покрытым белой бычьей шкурой царским возвышением, ответили молодому царю громкими криками одобрения.
На другое утро Священное поле загудело тысячами радостных голосов, когда воины увидели, что царские слуги сворачивают походный царский шатёр и обкладывают скалу, близ которой он стоял, вязанками дров, привезенных со склона ближайшей горы - крайней в спускавшемся с юга жёлто-зелёными волнами массиве Таврских гор.
По идущему, наверное, от таргитаевых времён обычаю, скифы отправляли с дымом на Небо подарки Арию дважды: первый раз - перед выступлением в поход, когда просили бога войны помочь им сокрушить врага, и второй раз - по окончании похода, когда они отдавали ему в благодарность за победу каждого сотого пленника.
Среди воинов тут же разлетелась молва, что боспорцы то ли убили, то ли бросили в яму палакова посла со всей его охраной. С этими-то новостями и примчался утром к шатру Ториксака Октамасад с обоими сыновьями.
Часа за два до полудня Посидей вышел из калитки своего дома на улицу и быстро пересёк наполненную голосами взволнованно обсуждающих новости людей площадь, выбрасывая далеко вперёд посох и не отвечая на обращённые к нему приветствия и расспросы. Миновав Золотые ворота, он перешёл на более степенный шаг, да и то лишь потому, что начал задыхаться - в его возрасте сильно не разбежишься!
Войдя в пустую в этот ранний по нынешним временам час Тронную залу (если не считать пары охранников-сайев, денно и нощно стороживших вход в женскую половину дворца, а заодно и расстеленную на каменном возвышении перед дверью священную шкуру белого быка, так пока и не побывавшую в чане дубильщика), Посидей свернул в левую боковую дверь. Двинувшись по узкому коридору, тянувшемуся через всё крыло до бокового выхода, он вскоре вошёл в одну из прикрытых кожаным пологом дверей на правой стороне и оказался в состоящих из трёх небольших комнат покоях царского логографа Симаха.
30-летний Симах был сыном царя Скилура, прижитым от рабыни-эллинки, захваченной во время набега на тогда ещё херсонесскую Равнину. Проявив среди незаконнорожденных братьев наилучшие способности в освоении эллинского письма и счёта и имея к тому же прекрасную память, он был по велению царя оскоплён в подростковом возрасте, чтобы иметь возможность входить во всякое время по зову хозяина на женскую половину, сделавшись сперва помощником царского писца, а после того, как тот лет пять назад переселился на Небо, заняв его место. Был Симах весьма хорош собой: высок, худощав, белокож; узкое продолговатое лицо со следами недавних порезов вместо морщин, было обрамлено русыми волнистыми локонами, не успевшими ещё отрасти до прежней длины; умные зеленовато-карие глаза, унаследованные от отца, широко расставленные по бокам длинного тонкого прямого носа, зорко глядели из-под густых чёрных бровей; завершали портрет чувственные вишнёвые губы, узкие овальные скулы и круглый, безволосый, "бабий" подбородок.
- Симах, будь добр, сходи, разбуди царя, - попросил с порога Посидей, часто и шумно дышавший после быстрой ходьбы.
- А что случилось? К чему такая спешка? - тонким детским голосом спросил царский писец, подняв удивлённо глаза с развёрнутого в руках толстого свитка на внезапно ворвавшегося гостя, и не подумав вставать со своего удобного мягкого кресла у противоположной стены. - Прошу, присаживайся, почтенный Посидей, - указал он на кресло по другую сторону стоявшего справа от него краснолакового самшитового столика, с горевшей на нём высокой бронзовой трехфитильной лампой. - Не хотелось бы понапрасну тревожить царя. Давай немного обождём - скоро он сам проснётся.
- Хорошо. Можно и обождать, - сказал Посидей, садясь в кресло. - Но тогда ответ держать тебе.
- Да что случилось-то? Скажи толком! - всерьёз обеспокоился Симах.
- Четверть часа назад в мой дом явился боспорский купец Полимед... В качестве посла от Перисада.
Аккуратно положив свиток на стол, Симах встал с кресла и поспешил на женскую половину. Взглянув из любопытства на кожаную бирку с названием, прикреплённую к торцу одного из чёрных эбеновых стержней, на которые был намотан свиток, Посидей хмыкнул: евнух интересовался рассуждениями Платона о государстве. Положив свиток на место, он встал и не спеша вернулся в Тронный зал.
Молодой царь оказался на удивление лёгок на подъём: не прошло и пяти минут, как он ворвался через заднюю дверь в Большой зал и стремительно подошёл к склонившему седую голову в почтительном (впрочем, не особо низком) поклоне Посидею. Палак так спешил за долгожданными новостями, что даже не захватил шапку и не подпоясался, - только набросил поверх белой, с красным узором, льняной рубахи и мягких малиновых шаровар алый суконный кафтан, обшитый по краям бегущими друг за дружкой золотыми оленями и волками. Сзади за царём едва поспевал Симах.
