- Я не могу... - сказала я робко, оглядывая незнакомые женские лица. Молодые, но уже такие... старые. - Мне нужно идти... Там остался Ранди. Я не могу его бросить.

Я хотела бы объяснить им.

Он без меня погибнет. Каким бы сильным он ни был, пусть самым сильным на свете, он умрёт, если его не любить. Мои слова - его воздух. Я не шучу.

- Твой друг?

- Он мне не друг, - ответила я без колебаний. - Он мне... родной.

- Как?! Ещё один дваждырождённый?

- Нет. Он неприкасаемый.

А вот это я зря. Неприкасаемых и раньше не жаловали, теперь же люто ненавидели. Появись Ранди рядом с госпиталем, его остановил бы не пост охраны, а растерзали эти самые женщины.

- Хватит этих глупостей! - отмахнулась от меня Наседка. - Выйдешь на улицу, тебя убьют. А не убьют, сама погибнешь. Зима. Есть нечего.

Одна бы я ни за что не выжила, об этом речи и не шло. Но ведь если рядом будет Ранди...

- А здесь, гляди, кровать, вода, тепло, - смягчилась она, заметив блеск в моих глазах. - Одежда чистая. Кормить будут. Купать.

Тогда я ещё ничего не знала про кровь, поэтому прозвучало так сказочно. Словно постепенное возвращение к уже казалось бы безнадёжно утраченному.

- Ты чего её убалтываешь? Пусть уходит! Ну? Давай топай отсюда!

Эту женщину, как потом выяснилось, называли Чумой, потому что всех местных детей ей (болезнью, конечно) пугали. Сбежишь - чума. Руки не помоешь - чума. Будешь избегать "процедур" - чума... И всё в том же духе. Самые маленькие, привыкшие облекать всё неведомое в зримый образ, сочли, что речь идёт о самой неласковой женщине госпиталя. Так и повелось.

- Иди, и не возвращайся, когда узнаешь, что его пристрелили. Сегодня "чёрные" дома обыскивали, искали подпольщиков. Всех мужчин перебили. И этого... твоего тоже прикончили.

- Нет. - Я покачала головой. - Он не может умереть.

- Дура.

- Я его очень сильно люблю. Такие не умирают.

- "Такие", глупая, умирают первыми!

Её можно было бы возненавидеть, если бы не война. Если бы не её собственные потери. И если бы не то, что случилось через секунду.

В комнату, переполненную детьми и женщинами, вошли два карателя. Образцовые "герои". Одни из тех, что поддерживали здесь порядок. Вернее, его видимость.

- Заткнуться всем!

Наседка нахлобучила мне на голову шапку до самых глаз и загородила собой. Я же осторожно выглянула из-за её спины, замечая мгновенную перемену во всём, во всех. Дети накрыли лица одеялами и застыли, изображая готовые к отправке трупы. Женщины опустили взгляды, словно надеялись - чисто по-детски - стать незаметнее, отвести от себя чужое внимание. Недвусмысленное внимание.

- А я предупреждал. Просил вести себя тихо. - Сперва знакомым мне показался только его голос. Заглянув же мужчине в лицо, я узнала в нём одного из маминых "гостей". - И это они называли неприкасаемых бестолковыми.

- Да, придётся их проучить.

- Кто тут из них сама своенравная?

- Вот эта лошадка каждый раз ведёт себя как необъезженная.

Чума до последнего не знала, что жребий пал на неё.

Её схватили за руки и вытянули из света комнаты в темноту коридора. Она не сопротивлялась, лишь глухо, сдавленно рычала:

- Будьте вы прокляты! В аду горите, нелюди! Да как вы можете, рядом с детьми...

Пока звуки не стихли, никто не проронил ни слова, не шевельнулся. Женщины боялись даже посмотреть друг на друга, стыдясь её страданий и собственной эфемерной безопасности. И мне было стыдно больше остальных за наивность, от которой тем вечером не осталось и следа.

Я больше не сопротивлялась, давая себя раздеть, обрить, искупать. Всё в молчании, в котором думалось об одном...

- Тот человек, - прошептала я, когда Наседка уложила меня в кровать. - С щербинкой между зубами. Как его зовут?

- Ох, родная... - глухо застонала она со слезами в голосе, но не в глазах. Плакать глазами они тут уже, как будто, отучились. - Не думай о нём. Забудь.

- Он сделал с моей мамой то же самое. - Я схватилась за её иссушенные святые руки. - Скажи!

Она наклонилась к самому моему уху и шепнула:

- Клаус Саше.

Звучание самого гадкого имени на свете сменилось ласковым поцелуем. Наседка коснулась моего лба губами, словно благословляя, даже прося. Как будто тоже могла что-то знать, как и мама.

Я закрыла глаза, и моя вселенная сузилась до одной единственной мысли. До выпотрошенного нутра Клауса Саше, вид которого отчего-то вызывал не рвотные позывы, а смех. Когда я подумала об этом, мне стало страшно: что если я умру раньше, чем Ранди узнает это имя?

Ранди... Засыпалось без него через силу. Было так неловко и холодно, словно я потеряла всю свою одежду. Я знала... почему-то точно знала, что в эту самую минуту он думает о том же самом. Что ему нужно как-то научиться засыпать и просыпаться одному. Научиться любить, беречь друг друга на расстоянии.

Я решила, что свяжусь с ним при первом удобном случае. Если не найду, то подам знак. Мы справимся и с этим, в этом я не сомневалась. А когда встретимся, будем ещё сильнее, смелее и преданнее друг другу.

Это уже не было мечтой, просто частью плана. Началом нашей мести.

7 глава

Вспоминая теперь госпиталь... Этот ад на земле при всех его ужасах был довольно комфортным. С кроватью, электричеством, всё ещё мирными снами и регулярным пайком. А у тех, кто работал, он был больше.

Я работала. Детям постарше приходилось работать, потому что медсёстры не справлялись. Мы круглыми сутками мыли, скоблили, чистили и стирали. Например, бинты - их всегда не хватало. Стирали, а потом снова скручивали. Но были и такие бинты, которые сразу сжигали.

Потом уже нас начали учить: как ставить капельницы, делать инъекции, накладывать швы, перевязывать, ассистировать на операциях. Готовили себе смену. Летом в связи с эпидемиями людей катастрофически не хватало, и тогда дети стали не просто на подхвате.

Первые недели меня не выпускали на улицу: думали сбегу. Потом уже, когда я обвыклась, у меня появились обязанности и друзья, мне позволили самой выходить за пайком. Но когда я впервые покинула стены госпиталя, думала совсем не о еде. Мне нужно было найти Ранди. Я знала, что он жив: он намного сильнее и сообразительнее меня. К тому же оккупанты не трогали неприкасаемых.

Но оказавшись возле нашего убежища, я поняла, что Ранди уже давно там не появлялся. Но всё же я оставила послание на выщербленной, закопчённой стене.

"Ранди! Я живу в госпитале. ЗАПОМНИ! Сержант Батлер. Клаус Саше", - гласило оно, выскобленное гильзой.

Это было моё завещание. Самое главное знание, которое нужно было разделить на двоих на случай смерти одного из нас.

О смерти рассуждали спокойно. Умирать никто не хотел, но при ежедневной встрече с нею отношение к ней невольно меняется. Со временем я стала знать о ней больше, чем о географии, истории, этикете, языках и обо всём, чему меня учили многочисленные надомные учителя.

Солдаты умирали громко и быстро, а их малолетние доноры - бесшумно, но медленно. С каждым днём они тускнели, контуры их тела теряли детскую плавность. Уже через месяц у них начинали выпадать зубы. Трескалась кожа на локтях и коленях. Под конец они так усыхали, что их заколачивали в ящики из-под винтовок. Мы с Хельхой легко переносили один такой ящик с места на место.

Хельха - отдельный эпизод моей жизни, жаль, что слишком короткий. Она была старше нас, но её солдаты не трогали из-за распоряжения коменданта. Потому что её отец был хирургом, про которых говорят "от Бога", и комендант им очень дорожил. История их семьи казалась мне уникальной, потому что у всех её родственников были золотые руки. А у Хельхи руки ко всему прочему оказались ещё и красноречивыми: они заменяли ей голос, так как она родилась глухонемой.