Прибив крышку на место, отец зарыл гроб в погребе, под глиняным полом.
«Все равно больше одной зимы здесь не проживем» — пояснил он. Ночью он и мама волновались очень, почти не спали, словно чего-то ждали, но эта и другая ночь прошли спокойно. Отец достроил погреб, сделал в нем лестницу и уехал на неделю в Симферополь. Гриша за ним увязался: у него каникулы в школе наступили, — и осталась дома одна «девичья команда».
Гриша и Лида к находке гроба отнеслись как к интересному приключению, да и родители себя в этом уверили. Я присоединилась бы к их настроению, но поведение Оли смущало. Последнее время Оля с постели почти не вставала, плохо себя чувствовала, и очень расстроилась, узнав о гробе и ожерелье. «Нельзя ничего у него брать, — повторяла она. — Он и так злится, что на его могиле дом построили и жизнь продолжают, а тут частицу того, для чего он существовал, отняли. Он отомстит, страшно отомстит».
— Кто он, этот покойник? — спрашивала я. — И откуда ты все знаешь?
— Мне дом рассказал, хотя и ему мало известно. Покойник когда-то, чтобы богатым сделаться, нечистой силе душу продал, а потом обмануть ее пытался, в Киево-Печерской лавре укрылся. Однако нечистая сила его сюда выманила и умертвила, но себе забрать не смогла: на нем святой дух Лавры остался.
Покойник должен еще преступление совершить, чтобы в аду успокоиться. Дом пытается помешать мертвецу, но ему мало что удается: селившиеся в доме люди обычно своими проступками умножали силу покойника и ослабляли мощь дома.
Об услышанном Оля молчать велела — это тайна дома, я ее просьбу выполнила, но чего-то все время страшилась и когда на следующую ночь меня разбудил мамин крик, я, казалось, была к этому готова, хотя такого ужасного крика я никогда в жизни не слышала. Вскочив с кроватей, я, Оля и Лида побежали на мамин голос и, добежав, застыли на месте. При свете луны было видно, как покойник, схватив левой рукой, очень длинной, маму за горло, пятится к погребу; в другой руке сверкало взятое отцом ожерелье. Почему-то сейчас покойник казался более мертвым, чем тогда, когда лежал в гробу. Мама уже не кричала, а покорно шла за мертвецом, хотя идти тому было трудно: пол под его ногами проваливался, и он с усилием вырывал из очередной ямы свои ступни, продолжая приближаться к гробу. Мы стояли, леденея от страха, — и тут наше оцепенение прервал Олин крик: «Отдай маму! Меня возьми!», и, подбежав, Оля вцепилась в одежду покойника. Мертвец замер, потом, оттолкнув маму, стряхнул ожерелье ей под ноги, схватил Олечку и прыгнул назад, в проем погреба. Стенки дома затряслись, закачались, словно при землетрясении; наверху треснула балка, и часть крыши, обрушившись, завалила погреб. «Бежим!» — закричала мама и, подхватив меня и Лиду, выскочила во двор. Дом, еще раз качнувшись, замер. Я и Лида прижались к маме, и сердца наши стучали так, что казалось, вот-вот разорвутся. Мама успокаивала нас, гладила по голове и, прямо в ночных рубашках, повела к знакомым; оставив нас там, вместе с несколькими мужчинами, удивлявшимися, почему землетрясение задело только наш дом, вернулась искать Олю. Откопали ее к рассвету; мама сказала потом, что ни гроба, ни покойника в подвале не оказалось. Я ей тогда не поверила, а сейчас думаю, что мама говорила правду.
Когда хоронили Олю, она лежала в гробу с одухотворенным, почти счастливым лицом, а мы все время плакали и не было у меня в жизни более горького дня. Бедная моя сестричка, как я любила тебя и люблю до сих пор, и последняя мысль моя перед смертью будет о сыне — вашем папе, о вас, мои внуки, и о ней, Олечке, царствие ей небесное!
За ожерелье мы купили дом на Ханджаме и сразу в него перебрались. А старый дом очень быстро обветшал и рассыпался и к весне на его месте образовался пустырь. Там и сейчас никто не строит и даже трава растет плохо, и я, попадая туда, всегда вспоминаю Олечку, а мама Лиза вообще целый год ходила по ночам к развалинам и плакала, как на могиле. Я лишь потом поняла, что Олечка поменялась с мамой смертями, чтобы та могла нас вырастить: время-то было голодное, тяжелое.
ВОРОЖЕЯ
Ах, мои милые: опять к бабушке пришли! Садитесь, садитесь… О чем вам рассказать? О любви?! Чему ты смеешься, Полина: сейчас для Саши и Миши самое время с любовью знакомиться, а потом и твоя очередь наступит. Любовь — это игра, в которую играют всю жизнь, иногда очень серьезно. А если участвуют в ней одаренные личности, то любовь удивительные формы принимает. Мне такую любовь испытать не довелось, зато увидеть ее увидела.
Мой отец был очень красивый мужчина, и многие женщины на него заглядывались, но он лишь мать и замечал, ни на кого внимания не обращал. И мать его сильно любила: все в семье делалось так, чтобы отцу угодить. Только у отца одна страсть была, которая матери не нравилась: в карты играть. Первые годы в Карасувбазаре он еще сдерживался, а после смерти Олечки неделями дома не ночевал. Вначале мама ходила, разыскивала его, а потом махнула рукой и ждала, когда явится: с повинной головой и пустыми карманами. Мамины уговоры, плач не помогали: отец клялся, обещал исправиться — и вновь исчезал.
Мама не знала, что и предпринять, — и тут посоветовали ей сходить в соседнее село Карачоль к гречанке Элине, известной ворожее: она обязательно поможет.
Мама собралась и пошла, а через час возвращается: растерянная, запыхавшаяся.
«Дома все в порядке?» — спрашивает у Гриши: он, я и Лида за столом во дворе сидели и подсолнухи лущили. «Да, мамочка!» — отвечаем дружно. Мама присела за стол, помолчала и говорит: «Не могу идти к этой гречанке, что-то не пускает, словно за подол дергает. Да еще воробей несколько раз впереди меня садился и в мою сторону бежал, крылышками размахивал: будто назад уговаривал повернуть.
Я и камешки в него бросала, и с дороги сворачивала: а он все впереди меня скачет. Так и вернулась».
«Меня возьми! — я выскочила. — Мне с воробьем легко справиться: он поменьше, чем гусак».
До семнадцати лет я гусей в степи пасла и большим специалистом по птицам считалась.
Мама посмотрела, вздохнула и согласилась: «Ладно, дочка!». И через месяц, когда отец вновь пропал, меня одела и повела с собой.
Наш дом на окраине Ханджамы располагался, и Карачоль от крыльца виднелась. Но идти пришлось долго, часа полтора: по степи, потом вдоль Феодосийского шоссе. Трава начинала выгорать; я бегала за кузнечиками и чувствовала себя счастливой.
Дом ворожеи нашли сразу: белые стены под красной черепицей. Постучали, вошли в сени, после разрешающего окрика Элины — в комнату. Я надеялась увидеть старуху с острым кадыком и клюкой, но в чисто прибранной и опрятной комнате стояла красивая тридцатипятилетняя женщина, пристально смотревшая на маму большими черными глазами.
— Все-таки пришла, — не ответив на приветствие, произнесла Элина. — Думала — не дойдешь. Значит — судьба. Знаю, но расскажи ты.
Мама запинающимся, неловким голосом поведала о своем горе. Ворожея не столько слушала, сколько разглядывала маму, затем опустила глаза: «Муж вернется сегодня: увидишь раньше, чем дойдешь до порога дома. Завтра жди меня вечером».
Повернулась и вышла в другую комнату. Мы постояли и поплелись обратно.
Мне ворожея понравилась, а мама осталась недовольна: «Наглая какая! Ничего, кроме гонора, нет!»
Зайдя в наш двор, мама спросила у сидевшей за столом Лиды: «Отец дома?».
«Нет», — отвечает Лида. «Я так и думала», — бормочет мама. Взяла метлу и принялась дорожку к крыльцу подметать, а я возле Лиды устраиваюсь и наше путешествие ей рассказываю. Домела мама до порога и только собирается на него ступить, как раздается голос: «Лиза, детки, здравствуйте!» Смотрим: отец стоит во дворе и улыбается виновато. Мама его за стол усадила, покормила, потом в дом увела и долго там беседовала.
Мое повествование так заинтересовало Лиду и Гришу, что они еле дождались прихода ворожеи. Но первыми ее почему-то почуяли гуси: они забеспокоились, загоготали, затем открылась калитка и вошла Элина. Мы сидели за столом во дворе; Элина направилась к отцу и, подняв к его лицу блестящий шарик, велела:
