Ответ короля: Да.
Может ли она, в таком случае, полностью располагать своими мужскими гражданскими одеждами?
Ответ короля: Необходимо, чтобы она их продала".
В конце концов сделка все же состоялась, и после последней попытки увильнуть д'Эон передал Бомарше все документы, которыми располагал. Дело было обставлено столь серьезно, что они даже подписали договор: "Мы, нижеподписавшиеся, Пьер-Огюстен Карон де Бомарше, специальный посланец короля Франции и т. д. и барышня Шарль-Женевьева-Луиза-Огюста-Андре-Тимоте д'Эон де Бомон, старшая дочь и т. д." В канун подписания этого документа Бомарше получил от короля письменное разрешение бывшему драгуну сохранить свой военный мундир, каску, саблю, пистолет и ружье со штыком, "как сохраняют дорогие предметы, принадлежавшие любимому существу, которого не стало", и это условие, как и все прочие, было черным по белому оговорено в документе.
Лишившись своего сокровища, драгун больше никому не был страшен. Так как он не спешил вернуться во Францию, его забыли. Ожесточившись, к тому же оскорбленный, видимо, поведением Бомарше, который, выполнив поручение, утратил к нему всякий интерес, д'Эон постарался привлечь к себе внимание, распространяя слух, будто Бомарше прикарманил значительную часть причитавшейся ему суммы. Но на сей раз Бомарше, уже понимающий толк в клевете, принял все меры предосторожности, и шевалье д'Эону пришлось отказаться от этих злобных инсинуаций. Поскольку ума и времени у него хватало, он придумал другие. Окунув свое перо в самую едкую кислоту, он написал Бомарше и Верженну (с жалобой на Бомарше) несколько довольно забавных писем, которые сам читал во всех салонах. Из всех его ядовитых стрел отметим ту, которая, как мне кажется, наиболее точно попадает в цель: "У Бомарше заносчивость ученика часовых дел мастера, который случайно открыл перпетууммобиле".
Самое странное во всей этой истории то, что шевалье д'Эон не воспользовался правом, за которое так долго сражался. Он вернулся во Францию лишь в 1777 году, чтобы сразу же ее покинуть. С присущим ему апломбом он появился в Версале в парадной драгунской форме. Когда ему заявили, что он больше не имеет права на эту привилегию, он явился на следующий день в женском платье. Г-жа Бертен, портниха принцесс, одела его по последней моде. Гримм, которому посчастливилось увидеть драгуна в таком наряде, никак не мог опомниться от этого зрелища: "Трудно вообразить что-либо более невероятное и непристойное, чем девица д'Эон в юбке".
10
Я, БОМАРШЕ
Если Ваше Величество отвергает какой-нибудь
проект, долг каждого, кто к нему причастен,
от него отказаться. Но...
Автор исторического сочинения, желающий сохранить непредвзятость, вскоре убеждается, что легче сдвинуть с места гору, чем опровергнуть сложившуюся легенду. Случай с Бомарше, не спорю, необычный, и правду сказать трудно, потому что она противоречит предрассудкам и предвзятому мнению. Так что же, прикажете искажать факты, чтобы не сойти с рельсов Истории? Либо молчать? Это, как было ясно с первой же страницы книги, не входит в мои намерения. Я с самого начала сказал: роль Бомарше в отношениях между Францией и Англией, с одной стороны, и между Францией и Америкой - с другой, была не только основополагающей, но и решающей.
Во время своего путешествия в Испанию Бомарше вкусил радость политики, не ту, которую испытывают, занимая важный пост или прославляя свое имя, а ту, которая охватывает тебя, когда ты можешь воздействовать на ход событий. Мадрид был его ученичеством. Скорее всего, он потерпел там поражение. В то время Бомарше был еще слишком молод, чтобы держаться независимо с властями и толковать на свой лад полученные приказы, и так торопился добиться успеха, что не мог правильно оценить расстановку сил. В последующие десять лет, которые, как мы только что видели, были необычайно бурными, он много думал, иными словами, работал. Все победы этого человека, кажущиеся нам такими изящными, легкими, неизбежными, на самом деле - результат неистовой работы. Он отдался делам Франции с той же страстью, с какой прежде отдавался часовому делу. В течение десяти лет он пытался разобраться в создавшемся положении и, когда убедился, что нашел нужный ключ, внезапно изменил тон. Короли и министры, которые до той поры слушали его с удивлением и любопытством, стали вдруг относиться к нему как к равному. Убежденный в своей правоте, Бомарше ^больше не прибегал к интригам, чтобы его услышали, просто он заговору громче и увереннее. "Я, Бомарше". Но подлинной пружиной его деятельности была любовь, которую он питал к Франции, любовь настолько сильная, что он отождествлял себя со своей страной. Такое блаженное состояние длилось всего несколько месяцев. Честолюбие большинства политиков вполне удовлетворяется теми должностями, которые они занимают, а деятельность свою они сводят к текущей переписке. Государственных деятелей, которые хотят и могут творить Историю, мало, но все же такие есть. Еще реже встречаются любители - вспомните Фигаро! - которые изменяют лицо мира.
Я все время возвращаюсь к изначальному объяснению. Сын человека из низшего сословия, часто живущий нелегально, под чужим именем, публично ошельмованный, то есть не имеющий никаких гражданских прав, Бомарше будто был приговорен к необходимости доказывать, что он существует вопреки закону, вопреки обществу, вопреки правосудию и что он действительно Бомарше. Этот своего рода "Сизифов бой" вечно надо было начинать сызнова, но за несколько месяцев 1776 года он одержал победу. В тот год на какой-то отрезок времени он был Бомарше, был законным гражданином, был Францией.
В истории любой страны бывают такие благоприятные моменты, когда можно захватить власть. Отставка одних, неспособность или слабость других, всевозможные обстоятельства, то, что мы сегодня назвали бы конъюнктурой, разделение мыслящих людей на кланы, группировки, нейтрализующие друг друга, а зачастую еще и падение нравов - в результате получается, что никто не держит скипетр в руке, и достаточно проявить немного дерзости, чтобы его схватить. Впрочем, можно описать Францию 1775 года более поэтично, сравнив ее со спящей красавицей. В заколдованном замке все погружены в дрему, все предаются пустым сновидениям. Только появление принца может разрушить эти чары. В таких условиях любой, лишь, - бы у него хватило смелости, сумеет разбудить спящую красавицу и овладеть ею. Уже до меня другой человек, который лучше разбирался в этих вещах, подчеркнул эротизм политики, когда вспыхнувшее желание - какой-то призыв, государственный переворот, принятое решение - разом пробуждает нацию и оплодотворяет ее. Но в Истории случается, что принцы не снимают своих масок, и остаются неизвестными. Это торопливые любовники, свершив свое дело, они исчезают.
Парижский договор, которым завершилась Семилетняя война, положил конец французскому господству в Европе. Если наша страна сохраняла первое место как в области демографии, так и в экономике, то Лондон царил уже не только на морях. С 1773 года он водил на помочах весь континент. Снесенные укрепления в Дюнкерке" занятом английскими комиссарами, свидетельствовали об упадке Франции. Провинция Лотарингия, полученная по наследству, и Корсика, приобретенная за деньги, не вернули нам чести, потерянной в Росбахе, Квебеке и других местах. Как всегда во Франции, политическому унижению сопутствовала духовная деградация. Даже язык, который так долго был языком вселенной, казалось, готов был исчезнуть, как исчезал с прилавков бакалейных лавок кофе. При дворе и в высшем обществе столицы свирепствовала англомания. За военным поражением последовала моральная капитуляция. В Версале исполнительная власть, всецело поглощенная борьбой с финансовыми трудностями, не решалась что-либо предпринять. Австрийский клан, действующий по указке печально известного Мерси-Аржанто, вносил свою лепту во всю эту сумятицу. Таково было на первый взгляд положение во Франции после смерти Людовика XV. Но во многих жили еще дух сопротивления и воля к реваншу. Прежде всего в народе, во всяком случае, в некоторой его части, затем в определенных кругах дворянства. Доказательством тому служат манифестации, последовавшие после отставки Шуазеля. Молодой Людовик XVI - это надо сразу сказать - поставил себе задачу вернуть Франции то место, которое она занимала, а именно - первое. Его желание добиться поражения Англии несомненно. Кроме того, несмотря на личные и весьма настойчивые обращения к нему Габсбургов, которые надеялись вовлечь Францию в свои ямперские авантюры, он всегда сохранял по отношению к ним известную дистанцию. Новый король был настолько умен, что назначил на пост министра иностранных дел человека, исполненного страстной любви к Франции, который знал, что возрождение его страны связано с упадком Англии. Но Гравье де Верженна и Людовика XVI сближало присущее им обоим врожденное миролюбие и осторожность. Помимо рассудительности король отличался также пристрастием к добродетели и нравственности как основе отношений между государствами. Фридрих II дал ему верную оценку, сказав: "Людовик XVI почти всегда склонен прикрываться высокими идеалами". Но мечтать о Франции, страстно желать ее возрождения, ничего для этого не предпринимая, - не означало ли это продолжать по-прежнему спать?
