Итак, он продолжал общаться с королем, поскольку, будучи наполовину республиканцем, на вторую половину оставался роялистом. Наполовину пессимист, он никогда не терял в душе надежды. И только его веселье было неделимым и неизменным: "Сейчас [в 1789] у нас крепости вместо дворцов, а оркестром служат пушки. Улицы заменяют нам альковы: там, где слышались томные вздохи, громко славословят свободу: "жить свободными или умереть" звучит вместо, "я тебя обожаю". Такие-то у нас игры и забавы. Любезные Афины преобразились в суровую Спарту; но поскольку любезность - наше врожденное качество, мир, вернувшись, вернет нам наш истинный характер, только на несколько более мужественный лад; наше веселье снова возьмет верх".
Примерно то же говорил в это время Людовик XVI: "Пора бы нации вспомнить о своем счастливом характере". Должен ли я обращать ваше внимание на то, что это заявление было сделано _после_ бегства в Варенн и расстрела республиканской демонстрации на Марсовом поле! По правде говоря, лето 1791 было самым обманчивым временем года. Предательство короля, кровь, пролитая у подножия алтаря отечества, были на некоторое время преданы забвению. На первый взгляд "взяло верх" "то, что мы теперь называем молчаливым большинством. Так Туре, председатель Учредительного собрания, мог, закрывая последнее его заседание, произнести без всякой иронии свою историческую фразу: "Сир, Ваше Величество покончили с революцией!"
Но Бомарше этого не думал. За пятнадцать дней до роспуска Учредительного собрания, которое разошлось в самом радужном настроении, совершенно не понимая сложившейся обстановки, Бомарше писал о своих тревогах и отвращении Бомезу, депутату, с которым был в дружеских отношениях:
"Кто бы мог помыслить, что завершение столь великого дела будет опозорено: дебатами самого гнусного толка и что мы подарим нашим внешним и внутренним врагам подобный триумф, позволив им узреть Учредительное собрание на грани краха в тот самый момент, когда его полномочия должны были бы обрести особую значимость? Вы вносите смятение в наши ряды, оздоровит ли их это адвокатское законодательное учреждение, сформированное при помощи всяческих интриг? Я знаю о нем слишком много, чтобы не умирать от огорчения в предвидении всех невзгод, готовых обрушиться на Францию".
Он отнюдь не ошибался. Все эти "невзгоды" - обесценение ассигнаций, голодные бунты, затем война, объявленная Францией "королю Богемии и Венгрии", - еще ухудшили положение, с которым не могли, разумеется, совладать сменявшиеся один за другим министры - за лето Бомарше "перепробовал" их не менее дюжины. В последние недели царствования у Людовика XVI возникла мысль назначить Бомарше министром внутренних дел. К счастью, эта затея не осуществилась. Бдительней Бомарше вовремя увернулся.
Бедствия, переживаемые отечеством, которому он решил, как мы увидим дальше, помочь на свой лад, не мешали Бомарше заниматься драматургией. "Преступная мать", сыгранная впервые 6 июня 1792 года в маленьком театрике Марэ, главным акционером которого был сам Бомарше, оказалась его последним произведением, написанным для сцены. Для репутаций Драматурга было бы, без сомнения, лучше, если б эта вещь вовсе не увидела света. Но Бомарше держался за нее по двум причинам. Если его послушать, "Преступная мать" являлась заключительной частью трилогии. "Вволю посмеявшись в первый день на "Севяльском цирюльнике" над бурной молодостью графа Альмавивы, в общем такой же, как и у всех мужчин; на другой день с веселым чувством поглядев в "Женитьбе Фигаро" на ошибки его зрелого возраста - ошибки, которые так часто допускаем и мы, - приходите теперь на "Преступную мать" и, увидев картину его старости, вы вместе с нами убедитесь, что каждый человек, если только он не чудовищный злодей, в конце концов, к тому времени, когда страсти уже остыли и особенно когда он вкусил умилительную радость отцовства, непременно становится добродетельным...". Когда "Преступная мать" была возобновлена в 1797 году, Бомарше заверял в Письме к одному критику: "Я проработал двадцать лет, создавая [эту] запутанную интригу". Следует ли ему верить? Не знаю. Ясно одно - Он заблуждается или делает вид, будто заблуждается, когда утверждает, что главный герой его комедий - Альмавива. Нам известно, что, не будь Фигаро, они утратили бы душу и жизнь. Конечно, Фигаро есть и в "Преступной матери", он присутствует, действует, но он потерял главное Бомарше уже не говорит или почти не говорит его устами. Другой довод Бомарше выглядит убедительнее - несмотря на относительную неудачу своих драм и триумфальный успех своих комедий, он не желает отказаться от серьезного жанра. В предисловии к "Преступной матери" мы, естественно, найдем имена Ричардсона и Дидро, а также цитаты из последнего, восхваляющие первого: "Живописец сердца человеческого! Ты один никогда не лжешь!" Сбитый с толку этим утверждением, вообще-то довольно спорным, Бомарше восторженно восклицает: "Как это прекрасно сказано! Я тоже все еще стараюсь быть живописцем человеческого сердца..." Увы! Впрочем, трезвость ума заставляет его тут же добавить: "...но мою палитру иссушили годы превратностей судьбы. Это не могло не сказаться на "Преступной матери"". Следует отметить, в своем предисловии автор дважды и совершенно недвусмысленно выражает тревогу: "Быть может, я слишком медлил с окончанием этой мучительной вещи, надрывавшей мне душу; ее надо было писать в расцвете сил". И: "Когда я написал две другие пьесы, меня долго ругали за то, что я осмелился вывести на сцену того самого молодого Фигаро, которого впоследствии вы полюбили. Я тоже тогда был молод, и я над этим смеялся. С возрастом расположение духа становится все более мрачным, характер портится. Несмотря на все усилия, я теперь уже не смеюсь, когда злодей или мошенник, разбирая мои произведения, оскорбляет мою личность, тут уж ничего не поделаешь". Какое признание! Искренность Бомарше достойна восхищения, Но успокойтесь - он несколько преувеличивает: склонность или способность смеяться утратил только драматург.
Бомарше, которому хватило нескольких строк, чтобы пересказать сюжетную канву двух своих комедий, оказался бы в гораздо большем затруднении, вздумай он резюмировать содержание "Преступной матери". Как правило, это дурной знак, когда речь идет о театре. Мы не рискнем излагать перипетии невероятной и невнятной интриги "Преступной матери". Но несколько замечаний все же необходимы. У этой драмы - или, скорее, мелодрамы - два названия: "Преступная мать" или "Второй Тартюф". Соседство, Мольера? Разумеется, но, я полагаю, Дидро тут куда ближе. В пьесе есть, конечно, персонаж, напоминающий знаменитого героя Мольера своей злокозненностью, но он разительно отличается от последнего полным отсутствием какой-либо тайны. Бежарс - так он зовется в пьесе - очерчен словно одной линией, притом - чернее черной. Хотя он и обманывает своими махинациями Альмавиву, заворожить того ему не удается. Подлинного конфликта между главными геррями драмы, в сущности, нет. Страсти - не больше. Бомарше взял из "Тартюфа" одну или две ситуации, отнюдь, разумеется, этого не маскируя; у обеих пьес похожая развязка - внезапная. Только это и роднит "Преступную мать" с Мольером, не так уж много. Бомарше использовал для своего Тартюфа другую модель. Кто такой Бежарс, если не Бергас - адвокат, гнусности которого у вас еще в памяти? Многие критики, и, в частности, Лагарп, порицали автора за то, что он вывел на сцену живущего человека. И с единственной целью - ему отомстить! Не берусь судить. Разве разделывав с покойниками достойнее? Погрешность вкуса, не спорю, но Бомарше вообще был не силен по этой части - он никогда не знал, как далеко можно зайти и где следует остановиться. Но если он не всегда оказывался на высоте в зыбучих песках хороших манер, во всем другом неизменно выказывал незаурядную отвагу. Бергас, депутат Национального собрания, был в ту пору человеком могущественным и опасным. Публично нападая на него - да еще в пьесе! - Бомарше не искал легкой жизни.
Следует отметить, что "Преступная мать" была первой настоящей мелодрамой. Автор нашел здесь сценические аксессуары, без которых театр не сможет обойтись на протяжении почти всего XIX века - хотя бы пресловутый ларец с двойным дном. Когда героям "Преступной матери" нужно написать письмо, они, ничтоже сумняшеся, макают перо в собственную кровь. Женщины тут падают в обмороки и приходят в сознание после того, как им дадут понюхать соли или выпить "капли". Упомянул ли я, что Альмавива, великий коррехидор Испании, здесь стал или вот-вот станет - революция обязывает - просто господином Альмавивой? С 1789 года графиня "выезжает без ливрейных лакеев" "совсем как простые смертные". Не будь Фигаро, супруги Альмавива кончили бы, вероятно, заурядным разводом. Обуржуазившись, муж и жена, как ни странно, приобрели манеру выражаться крайне высокопарно; о напыщенности их разговора может дать представление следующий отрывок, непредумышленный комизм которого представляется мне убийственным:
