Пыль, точно иней, осела на бородах и одеждах рабочих; от нее все они поседели и хотя задыхались в ней, но работал" споро и весело, ибо работа разрушения - приятная и легкая работа.

И день был веселый - ясный и ласковый день ранней весны. На площади, в десятке сажен от разрушаемого дома, раскинулся небольшой садик, и почки на деревьях в нем уже готовы были распуститься. Из клочьев рыжей прошлогодней травы пробивались к свету нежно-зеленые стрелки, и всюду - в воздухе и на земле - чувствовался канун веселого праздника природы. По дорожкам сада гуляли дети. Бледные, заморенные зимою в душных комнатах, они ходили медленно и жмурились от яркого сияния солнца. А у низенькой решетки сада, упираясь в нее руками, стоял архитектор Шебуев и, тихонько посвистывая сквозь зубы, сосредоточенно смотрел, как ломают дом. Его черное пальто из толстого драпа было выпачкано известью и на фуражке, с инженерным знаком, осела пыль.

- На-а подъе-о-о-м берем да-о-о-о! - дружно и громко пели внутри дома.

Раздался треск, тяжелый грохот, дом точно вздрогнул и, выдохнув из окон клубы пыли, окутался в мутную тучу...

- Дядя Осип! - заорал кто-то неистовым голосом.

И снова раздался стройный крик:

- По-оды-мем-ка еще-о разок!

И архитектор высвистывал этот напев, наблюдая, как маленькие фигурки людей разрушают огромное здание.

На площадь тяжело въехала старомодная колесница Марка Чечевицына и остановилась около сада. Большой и тучный купец в сюртуке, похожем на поддевку, и в сапогах бутылкам" медленно вылез из нее на мостовую, остановился и, приложив руку козырьком ко лбу, тоже стал смотреть на дом.

- Марк Федорович! - крикнул Шебуев, идя к нему.

Тот повернулся на крик, не отнимая руки от лица, и брюзгливо сказал хрипящим голосом;

- А, ты туг...

- Доброго здоровья!..

- Благодарствуй...

- Пойдемте в сад... на лавочку сядем...

- Можно...

Они подошли к решетке сада; Шебуев отворил калитку, посторонился и пропустил купца вперед себя.

- Ишь ты, детишек-то сколько высыпало! - сказал Чечевицын и, сняв с головы картуз, провел по лысине большим желтым платком.

Лицо у купца было землистого цвета, пухлое и как бы недовольно надутое, но при виде детей оно дрогнуло, прояснилось и ожило. Отвисшая нижняя губа подтянулась, сложившись в улыбку; маленькие, серые, недоверчиво прищуренные глазки, под седыми бровями, заблестели умиленно и ласково Тяжело согнув спину, он медленно опустился на скамью и, продолжая смотреть на детей, говорил:

- Дать бы вот им по гривенничку на гостинцы... да, поди, нельзя? Не примут?

- Неловко,- сказал Шебуев, усмехаясь.

- Э-эх! Закавычки всё везде... это вот вы, образованные, человека стесняете! Неловко! А гривенник-от, глядишь бы, и освятился... оправдал бы себя-то...

- Ничего! На чем-нибудь другом оправдается...

- А надо оправдаться-то ему? - искоса взглянув на Шебуева беспокойными глазами, спросил купец.

- Всякая копейка должна быть оправдана или трудом, или добрым делом...

- Труда-то всё не признаешь за мной?..

- Я уж говорил с вами об этом,- неохотно сказал Шебуев,

- То-то вот и есть, что говорил... Говорил и наговорил... Разбередил меня, а успокоить вот не можешь... А мне успокоиться надо - потому - помру скоро! Эх ты! - купец вздохнул, помолчал и снова начал ворчать своим брюзгливым голосом: - Так, стало быть, и остается - вроде транзитной станции был я на земле. Проходит через меня капитал, и лежит на мне, и дальше идет! А я - ни к чему? Только, значит, место одно? Одна задержка?

- Нет, это немножко не так! - сказал Шебуев, добродушно взглянув на купца.

- Чего уж там! Понимаю я... отвергаешь ты меня от жизни! У-ученый! Очень вы безжалостные люди, ученые... Рассудили... Али я не человек, как все? На человека-то купцу скидки не будет? Нельзя?

Он вдруг тяжело повернулся к Шебуеву и, строго глядя на него, заговорил усиленным голосом:

- Ты, однако, не подумай, что я милости прошу... смотри!

- Ну вот ещё! Что это вы?

- То-то! Окромя бога, ни у кого милости нет... и никто ничего понимать не может, окромя бога... А что я говорю с тобой этак... по откровенности души - так это оттого, что нравишься ты мне... За жизнь твою нравишься... очень, брат, тяжелая жизнь была у тебя. Теперь ты много можешь нагрешить... оч-чень много! Но может всё тебе проститься за прошлую твою жизнь... Бог он справедливый! И за твердый ум уважаю тебя... За ум, да... А первее всего в тебе - правду ты любишь... Это, брат, тоже зачтется... Кто ее любит, правду-то? Н-да-а... А ты любишь... и любишь - не боишься. И вот, что не боишься ты - очень это большая твоя заслуга будет перед господом! Так-то, Яким...- Он глубоко вздохнул, и в груди у него захрипело. Лицо Шебуева подергивалось, и на губах его мелькала острая усмешка. Купец, упираясь подбородком в грудь, угрюмо смотре в землю. Дышал он тяжело, и при каждом вздохе в груди - у него хрипело и шумело, как будто что-то постороннее попало туда и мешало дышать ему.

- Вот ты вчера говорил мне... дерзкости твои и всё это... умное твое... Как молотком, по голове меня, старика, стукал... И сидел я и думал про себя: "Зачем слушать это? Зачем знать? Не сказать ли мне человеку этому - тебе-то: "Уйди от меня прочь!"" Подумал, а не сказал... Не сказал... и ты это цени... Раздражатель ты человеческий! Э-эх! Господи, помилуй!..

Он замолчал и снова стал смотреть на детей, нахмурив свои седые клочковатые брови к поглаживая опухшей большой рукой белую бороду с какими-то желтыми волосками в ней. И рука у него тоже вся была покрыта жесткой рыжеватой шерстью; даже на суставах пальцев росли кустики шерсти. Шебуев взглянул на эту руку, похожую на лапу зверя, и безучастно отвернулся в сторону. Лицо его стало спокойно, даже скучно, и лишь в глазах сверкало что-то подстрекающее, какое-то ожидание.

- А хорошо на детишек глядеть...- снова заговорил Чечевииын.- Что есть на свете лучше детей?.. Ничего нет, Яким, так и знай... Ничего... Умрем мы, а они жить будут... до-олго, много!.. И в ихней жизни беспорядка и склоки уж меньше будет, чем у пас теперь... Н-да-а! Много меньше! Потому, брат, жизнь-то год от году все больше к порядку идет... А от порядка в жизни и в человеке порядка больше будет - так?