© Юлия Щербинина, 2016

© ООО «ИД «Флюид ФриФлай», 2016

Когда-то это происходит со всеми. Ну, или почти со всеми. Начинаешь замечать, что твоё тело отличается от других. Нос, рот, пупок, узор на ладонях, форма пальцев на ногах… Сначала понимаешь, что люди бывают женщинами и бывают мужчинами. Затем выделяешь среди них одного мужчину, одну женщину, которые особенно нравятся. Не родные, а нравятся – почему? Ведь странно.

Дальше одни разонравились, появились другие, ещё более притягательные. С каждым разом всё интереснее, сильнее и больнее. Потом… А потом у всех по-разному. У кого огонь и ветер, у кого калейдоскоп и фейерверк, у иных нетающие снега и вечный камнепад, у некоторых изобильные нивы и сады с запретными плодами. А часто просто комната с белым потолком.

Отношения плоти – они уже вдоль и поперёк исследованы учёными, помыслены философами, воспеты поэтами, исхожены нами, простыми смертными. Знаки эроса изящно закодированы в греческой мифологии и зашифрованы в средневековой символике греха. Они кокетливо выглядывают из складок рембрандтовских портьер и зверино скалятся из арцыбашевских строк. Новым поколениям достаются лишь прописные истины, строгие теории, готовые художественные формы.

При этом эротика всегда окутана тайнами и овеяна мифами. Она же постоянная тема досужих разговоров, объект шуток и сюжет анекдотов. Эрос в культуре как солнце в полярный день, никогда не заходящее за горизонт. Застывшее в зените светило, вокруг которого меняются лишь контуры облаков.

Сияющее солнце эроса отбрасывает на землю множество лучей. Нам ведом эрос «первозданный», лишённый борьбы человека с собственной природой, – как форма сопротивления смерти. Нам ведом эрос «головной», свободный от цели продолжения рода, – как способ забвения экзистенциальных ужасов. Нам ведом эрос «игровой», исполненный изощрённости и фантазии, – как инструмент создания иллюзии счастья.

Возможно, самое главное в эросе не сладострастие, а то самое «острое чувство обнажённости», что делает человека настоящим, подлинно подлинным и что подробно описано Михаилом Арцыбашевым в «Романе маленькой женщины». Современники не простили писателю этой правды – судили по обвинению в порнографии. За то, что замахнулся на запретное, дерзнул вывести величие человека из его же ничтожности и беззащитности перед полом.

Возможно, самое интересное в эросе бесконечное и неизменно удивляющее многообразие его воплощений. Образов, творимых самой природой и искусственно создаваемых людьми. Внешнее многообразие при постоянстве основы, неизменности сути, незыблемости главного смысла, что постоянно ускользает от нас. Смысла, который мы тщимся ухватить в производстве внешних форм. Наши отношения с эросом обречённость Земли на вращение вокруг Солнца. Планетарный фатализм.

Возможно, самое страшное в эросе необратимость. Отношение к человеку, плоть которого мы познали, меняется бесповоротно и навсегда. С ним можно расстаться или перейти в дружбу, его можно возненавидеть или вовсе забыть, но отношение после всегда иное, чем до. А ещё эрос страшен постоянным напоминанием о нашей смертности, конечности, пределе существования. О том, что мы не навсегда.

«Вы, мудрецы, вы, мужи высокой и глубокой учёности, всеведущие и всепроникающие, скажите, как это, где это, когда это все устремляются в пары и почему везде любовь и поцелуи?» – вопрошает Философ. Этот вопрос вполне логично адресовать и писателям.

Литература «овнешняет» делает зримым, отображает в словах, воплощает в сюжетах – наши сокровенные мысли, интимные переживания, тайные желания. Художественная литература обитает в пространстве между профанным и сакральным. Балансирует на грани обыденного, опрокинутого в повседневность со всеми её мелкими частностями и ничтожными деталями, – и бытийного, устремлённого к духовным вершинам, в зенит Культуры.

Спиноза назвал любовь «щекотанием, сопровождаемым идеей внешней причины». Литература собственно и занимается описанием «внешних причин», толкающих человека на поиски чувственных удовольствий или на отчаянную борьбу с плотью, делающих его аскетом или сластолюбцем, побуждающих смирять свою похоть или предаваться изощрённым половым утехам. Литература создаёт многофигурные и порой необычные композиции из участников Великой сексуальной игры.

Для литературы нет «стыдных» тем. Есть лишь талантливые и бездарные тексты, умение или неумение писателя передать чувственность словами. При этом одарённый автор тонко ощущает, хотя и не всегда может объяснить, когда роман как любовные отношения способен и (главное) достоин стать романом как художественным произведением.

Эротика – пьеса со множеством декораций и действующих лиц, новелла с лихо закрученным и причудливо ветвящимся сюжетом, стихотворение с завораживающим ритмом и замысловатой образностью. И, наоборот, литература – почти та же эротика, чувственная любовь между читателем и текстом.

Литература отображает все стадии и вариации полового чувства: мимолётное увлечение и бурную страсть, лёгкий флирт и глубокую сердечную привязанность, сладость обладания и муки ревности, любовный экстаз и горечь расставания. И самое сильное, самое желанное, самое страшное: постепенное прорастание и возрастание людей друг в друге.

У литературы есть свой язык для изображения чувственности. Именно этим языком человек изначально пользовался для «культурного» и «приличного» описания всего, что касалось эротической сферы – от любовных волнений до самого полового акта.

Примечательно, что, описывая злосчастную, трагическую любовь, говорят о разбитом сердце, сломанной судьбе. Словно они сделаны из хрупких, непрочных материалов, будто изначально задуманы Создателем (Природой) как внемлющие зову эроса и послушные его «правке». Сейчас эти фразы воспринимаются как наивные, избито-высокопарные, но их происхождение уводит в глубины человеческой психики, обнажая трагическую природу сексуальности.

Ещё одна сквозная метафора эротического лексикона – образ пут, уз, тенёт – знак власти Эроса над Человеком и, одновременно, знак протеста против неё. Множество литературных сочинений исполнены мотивов угнетённости полом, сопротивления плоти, ужаса порабощающей телесности. В сущности, вся литература – форма сопротивления эросу, попытка «схватывания» его в слове.

Многие слова и выражения, внешние детали и визуальные образы любовного канона в XIX столетии и даже ещё в начале XX воспринимались как возвышенные и «правильные». В XXI веке они воспринимаются уже как пошлые, банальные, вульгарно-вторичные. Крылатые существа вроде голубков и амуров испуганно разлетелись, едва на пороге истории замаячил насмешливо-глумливый признак Постмодерна.

Ещё немного сохраняя свои первозданные смыслы в рекламных роликах и на товарных упаковках, эти образы утратили свою символическую силу. Стали стёртыми метафорами, исчезающими тенями светила Эроса. Живая образность облупилась с них, как позолота и перламутр – с чашечек культового в советскую эпоху гэдээровского сервиза «Мадонна», изображавших любовные и пасторальные сцены.

Писателям прошлого было гораздо проще подбирать слова для описания чувственной сферы, чем современным авторам, которым всё кажется уже затасканным и невыразительным. Новейшая литература демонстрирует нищету эротического словаря. В прозе рубежа XIX–XX столетий уже исчезают вычурность и куртуазность слога, присущие «галантному веку» литературы, но ещё присутствуют сколь выспренние, столь же и волнующе-трогательные, утраченные современностью речевые обороты.

«Загорится душа отдать себя другому», «дух любви пламенный», (М. Кузмин); «безгрешная алость», «розы тела» (Ф. Сологуб); «ледяная вершина мировой прелести» (Г. Иванов); «чувственно прельщала» (М. Агеев). И «какое ужасное слово жила», замечает, «содрогнувшись плечами», героиня рассказа Пантелеймона Романова с незамысловатым названием «Любовь». Да, в былые времена страшились подобных слов, но не стеснялись таких названий, не считали их тривиальными.