Бледный рваный желток солнца апатично подсвечивал одноликую пустыню, распростершуюся на множество километров в любую из сторон. Если взглянуть на местность с высоты птичьего полета, первое, что бросилось бы в глаза, – жутчайшая инфантильность застывшей картинки. Люди были редкостью здесь, как и вообще на этом преобразившемся шаре. Они предпочитали не встречаться друг другу, ведь теперь ничто не сдерживало их.

По правде, и тот самый полет был невозможен в том самом небе. Любой след являл собой мистическую редкость, звуков осталось немного, а земля давно не плодоносила. Когда-то активная, пышущая миллиардом самых различных инерций, сейчас Земля знала бесконечно малую дозу динамики.

Пустыня, обделенная песком, – странность, наполненная непонятными предметами и загадочными эффектами. Преобладали асфальт и камень, покрытый восхитительного рисунка паутиной трещин, где измордованный, где идеально цельный. При виде множественности битого камня и камня вообще создавалось ощущение, что когда-то на планете ширились бессчетные города, их было так много, что они срослись, образовав гиперсити, разрушенный потом до основания.

Во время путешествия по безграничной каменистости, как редкие зубы мудрости, встречались объекты чужой осмысленности. То были мерно гудящие в своей скрытой работе или подозрительно дремлющие приборы. Они, растущие прямо из бетона, запакованные в металлические панцири вместе со своей неведомой функцией, имели рост человека. Принадлежность этих машин туманна, сознание невольно вяжет их с встречающимися в пустыне гигантскими промышленными объектами. Вменяемый разум опасается приближаться к ним, поэтому никто не знает, во имя чьих интересов работают исполины. В гудении, источаемом молохами, улавливались ноты агрессии. В такие минуты даже дыхание живых существ становится неслышным. Воцаряется самый деспотичный звук, когда-либо слышанный человеческим ухом.

Это специфический звук кроветока невообразимой мощи, пульс государственного монстра, чей незыблемый фундамент вгрызся в раскаленный бетон. Гигантское тело, исполосованное бритвенными нитями проводов, распростерлось на километры и километры. Провода-вены пропускают сквозь существо электрическую вселенную невообразимой животворной силы, которую мотор-сердце распределяет дальше, по всему миру. Рельефные ребра аккумуляторов, подпирающие небо вышки, окислившиеся от перерабатываемой ярости батареи. Тысячи распределительных щитов со страшными значками, обозначающими смерть, и постоянный незыблемый гул, внедряющийся в сознание и будто говорящий с тобою.

Я кричал от боли и закрывал уши ладонями, когда оказывался слишком близко от чудовища, но гул его крови не уменьшался.

– Помнишь, когда-то мы видели города? – услышал я как-то от Алисы. Волшебное лицо ее светилось печалью, липкое эхо меланхолии наполняло патокой отрешения самые большие и в том, и в этом мире глаза. – Было все то же, но вокруг еще были здания… куски города, заброшенные, но узнаваемые. Мы уже несколько лет не видели ничего похожего на старый мир. Машины понемногу сровняли все это с землей и теперь убивают всякое напоминание.

Она имела в виду еще один странный предмет нового мира. Медленно ползущий и похожий на гигантского жука прибор, двигающийся заданно прямо и оставляющий за собой широкую ленту идеально гладкого камня вместо изрытой поверхности секундной давности. Ползало их много, одетых в сплошные тяжелые листы брони, не агрессивных, но загадочных, однообразно и механически исполняющих таинственную миссию. Не было возможности ни помешать им, ни помочь, возможно было лишь наблюдение.

– Где-нибудь еще что-нибудь есть, – сказал я с сомнением и с расстановкой. – Просто мы в другой стороне… Мы скоро увидим город, какой-нибудь старый город. – Зловещее «нибудь», имеющее огромное число подтекстов, испугало даже меня.

– Не увидим. – Лицо ее было прекрасно в серьезной задумчивости. – У меня давно ощущение, что не осталось ничего. Что мы были тут с тобой раньше, что тут был город, может, тот, который еще раньше мы знали по имени. А сейчас остались камни, и камни, и асфальт… и ничего больше.

– Мы тут не были. Просто планета стала однообразна, кажется, будто стоишь на месте.

В моей руке серел теннисный мяч, я ритмично мял его и подбрасывал.

Он все больше напоминал нашу планету.

– Знаешь, о чем я еще думаю? Что будет, – вселенные глаз ее не имели дна, – когда они сделают планету совсем ровной? Я об этих машинах. Заметил? Их стало гораздо больше. Как мы будем спасаться от собак, когда они выровняют планету? – Точечная комета страха почти незаметно скользнула с поверхности взгляда в задумчивую глубину выразительного ока.

Она говорила о другой особенности современного мира. Человечество некогда активно позволило выжить и расплодиться дружественной популяции собак. Вид выжил во время того, чему мы так и не подобрали названия, но добрососедские отношения пропали. В нынешнюю вялую пору собаки стали главными врагами, сбивающимися в стаи, голодными, незримо крадущимися за тобою. Они олицетворяли насилие в том его количестве, удельная доля которого присутствовала в настоящем мире. В последние три месяца за нами неотступно следовали две стаи, мы иногда видели их представителей, иногда слышали их вой. Часть хищников пришлось убить, чтобы прочие не наглели. Они ждали нашей ошибки, ждали неисчислимое количество времени.

– Это будет не скоро, – сказал я и Алисе, и собакам. – Пока как-то справлялись…

– Если учесть нашу пресловутую вечность, когда-нибудь это произойдет, – пожала она плечами, разглядывая собственные ногти.

Алиса осталась женщиной, несмотря на то что теперь проявились сложности, связанные с принадлежностью к такому статусу. Точнее – сменилась атрибутика хомо сапиенс, женщина, как и мужчина, превратилась в редкость, достойную занесения в Красную книгу. Ногти Алисы были по-прежнему красивы, они кичились очередным ее художественным шедевром, я не видел в жизни ничего более ладного, чем ее кисть. В смысле рисунков аккуратные ногти так же были целой вселенной. И вот ее тонкие пальцы до боли сжимали стальной прут с намертво приросшей к одному из его концов проржавленной бритвой.

– К тому времени мы разучимся спать, – пожал и я плечами. – Сон нужен, чтобы восстанавливать силы, чтобы не умереть. А зачем нам спать, если мы бессмертны? Наверное, это лишь привычка… сна – привычного мира не стало, и пришлось восполнять его роль.

Во всех смыслах мы и являли собой тот самый новый мир.

– Мы не бессмертны. У нас просто не может быть естественной смерти.

Об этом нужно рассказать подробнее.

В результате событий, происходивших на протяжении трех веков, во всем их еретическом разнообразии, произошла еще одна удивительная реакция, в результате чего мы поняли, что не нуждаемся в пище. Затем мы поняли, что не особенно страдаем от жажды, и даже не сразу осознали, что ее не стало. В этом оказалось исключительное преимущество, так как современный кислород обезумел и принялся творить с людьми страшное. Он убивал их, причем очень быстро. Поэтому единичные головы наших соотечественников привыкли наблюдать мир сквозь идеально прозрачное стекло ионизаторов. И принимать пищу вскоре стало не нужно, так же как невозможно стало снимать ионизатор.

Самое удивительное скрывалось даже не в том, что как-то сама собой данная надобность исчезла, а в том, как одновременно с этим наши тела перестали стареть и лицо застыло в вечной гримасе. Мы не разрушались множество времени, настолько долго, что с трудом могли осмыслить, что когда-то нас не существовало или что когда-то было иначе, чем сейчас, и мы были другие. Наш мир разложился на единицу настоящего и миллиарды вспышек прошлого, в которых периодически и совместно так увлекательно копаться, но едва ли возможно восстановить хронологию этих мерцаний.