При встрече она поприветствовала меня сердечно и вместе с тем – с чувством собственного достоинства. Очевидцы не смогли бы заметить в ее отношении ко мне превосходства, продиктованного различием в нашем благосостоянии. И хотя ее радость имела некоторый оттенок нежности, даже самый суровый блюститель нравственности не усмотрел бы в этом повода для укора или подозрения.
За год, что прошел после моего возвращения, в душе у меня зародились новые, необъяснимые чувства. Мне не сразу удалось понять, в чем причина их возникновения, но сила этих чувств росла так стремительно, что я недолго пребывал в неведении. Осознание происходящего встревожило меня, и все же я сумел собрать волю в кулак. Любые надежды должны были угаснуть, если трезво задуматься, куда они могут привести. Однако под влиянием, казалось бы, незначительных событий мое самосознание менялось. От взгляда, брошенного на Кларису, от малейшего упоминания о ней приходили в движение те самые новые мысли и чувства, которым она была причиной. Прерванный разговор или несостоявшаяся встреча бросали меня в жар и наполняли трепетом. Но я держался, и спокойствие мое пока не было ощутимо поколеблено. Без болезненного взрыва эмоций я мирился с мыслью, что она выйдет замуж за другого, и хотел лишь, чтобы выбор ее был удачным и разумным.
Вот только вечно оставаться такими мои мысли, увы, не могли. Постепенно они становились все более пылкими и томными. Все чаще возникал перед моим мысленным взором образ Кларисы. Ее очарование усиливалось неким безымянным, не поддающимся определению чувством. Когда оно меня настигало, я забывал обо всем, чтобы всецело отдаться ему. Восхитительный румянец на лице Кларисы, ее выразительные черты и мелодичный голос буквально околдовывали меня, будоража фантазию. Очнувшись от раздумий, я порой обнаруживал, что мои щеки влажны от неподвластных мне слез и невольные вздохи вырываются у меня из груди. Образ Кларисы завладевал мной не только в часы бодрствования, но вторгался и в мой сон. Я не мог больше наслаждаться безмятежным отдыхом. Пленительные грезы не давали мне спать.
Нетрудно было оценить ситуацию, в которой я оказался. Чего требует от меня долг, тоже не вызывало сомнений. Оставить все как есть я не мог. Наивно было бы надеяться, что время и новые чаяния вернут мне спокойствие. И все же я безумно не хотел что-либо менять. Не только страсть удерживала меня, но и глубокая привязанность к миссис Лоример. Я посвятил ей свою жизнь и полагал, что так будет всегда. Сама мысль, что придется покинуть ее, была невыносимой. Все что угодно, только не это, только продолжать служить моей госпоже. Но если я все-таки решу, что оставаться нельзя, как сказать ей об этом? Ведь наша разлука едва ли будет для нее меньшей потерей, чем для меня. Могу ли я пойти на то, чтобы причинить ей душевную муку? До сих пор я отдавал все свои силы и способности служению моей госпоже. Только так я мог отблагодарить ее за доброту и участие, коими она одаривала меня в течение стольких лет. Уход же мой будет выглядеть в глазах всех проявлением неблагодарности и жестокости. Даже тень подобного обвинения – хуже любой пытки.
Как объяснить, по какой причине я покидаю ее? Правду говорить нельзя. Это могут воспринять как уловку, дабы вымолить новое благодеяние. Лучше остаться ни с чем, нежели множить долги. Несмотря на то, что Клариса была средоточием всех моих помыслов, мне и в голову не приходило, что она тоже способна чувствовать что-то ко мне. Я не слепой и хорошо усвоил, что нельзя закрывать глаза на существующее между людьми неравенство. Сколько угодно, подобно другим, я мог рассуждать о ничтожной тщете титулов и наград, о недооценке дарований и добродетелей, но все это было не более чем демагогией и никак не отражалось на моих действиях и поступках. Я не видел возможности преодолеть преграду, разделявшую нас. Это даже не подвергалось сомнению. Если честно, я бы очень хотел молить госпожу о милости и заступничестве, но понимал, сколь безумно такое желание. Нет, никогда не смогу я сказать ей, что ухожу на поиски счастья, которого не снискал под ее крылом. При любых обстоятельствах я должен защитить ее великодушное сердце от мучительной боли и обиды.
Однако я долго не мог ни на что решиться. Казалось, мне не нужно убеждать себя в необходимости расставания, но каждый день я все откладывал этот момент. Казалось, у меня хватит сил при встрече объясниться с ней, но, когда она заговаривала со мной, я терял дар речи. Каждый раз, придумывая новые оправдания своей нерешительности, я с радостью ухватывался за любую тему, как бы далека она ни была от тех мыслей, что не давали мне покоя.
Под гнетом раздирающих меня страстей пошатнулось мое здоровье, и госпожа не преминула это отметить. С заботливым участием она осведомилась, что со мной происходит, почему я так подавлен. Ситуация располагала к откровенности. Самое время было все рассказать, но я, сославшись на недомогание, заверил ее, что волноваться не из-за чего и скоро мне станет лучше. Волей-неволей ей пришлось принять мои невразумительные объяснения.
Так проходили день за днем. Я продолжал рефлексировать, ощущая, что промедление лишь усложняет задачу. Наконец, собравшись с духом, я попросил миссис Лоример принять меня. Она, как обычно, была чрезвычайно любезна. Завязалась отвлеченная беседа, но госпожа быстро ее прервала, почувствовав, каким трепетом и смятением я охвачен. Она призналась, что давно наблюдает за мной и мой вид ее удручает. Затем, напомнив о своей материнской заботе обо мне, стала взывать к моему сердцу, умоляла объяснить причину, по которой я избегаю общения с ней и пребываю в унынии, что конечно же не укрылось от нее.
На это я мог ответить только одно:
– Госпожа, не хочу, чтобы вы считали меня капризным или неблагодарным. Я пришел сообщить вам о своем решении, и, поверьте, оно далось мне нелегко. Объяснить, почему я должен так поступить, увы, не могу. Но и вводить вас в заблуждение ложью не имею права – это было бы непростительно по отношению к вам. Дело в том, что я оставляю службу у вас и, увозя с собой память о вашей доброте, отправляюсь к себе в деревню, где надеюсь прожить тихую, спокойную жизнь.
Ее изумление было безграничным. Она не могла поверить своим ушам. Сначала подумала, что ослышалась. Попросила повторить, что я сказал. Поинтересовалась, не шутка ли это. Или, может, я имел в виду что-то другое и просто невнятно выразился.
Я еще раз заверил ее, что решение принято и непоколебимо, и просил не выпытывать причину, побудившую меня так поступить.
Она не могла смириться со столь странным, по ее словам, решением. Чем оно вызвано? Почему нужно скрывать это от нее? Какие между нами могут быть тайны? Ей трудно даже представить, что я намерен покинуть ее в такое время, когда она особенно нуждается в моих советах, в моей поддержке. Она непременно поможет мне найти выход из любой ситуации, а если что-то с ее стороны было не так, постарается это исправить. И увеличит мне жалованье. Думать о расставании со мной слишком мучительно для нее, и, прежде всего, она хочет понять, что так гложет меня и почему я решил оставить ее.
– Это совершенно непосильное бремя, – ответил я. – Нет слов, чтобы передать, как мне больно и трудно сейчас. Я понимал, на что себя обрекаю, потому и оттягивал свой отъезд, сколько мог, но больше медлить нельзя. Обстоятельства вынуждают меня покинуть вас, и они же не позволяют мне что-либо объяснить. Очень боюсь навлечь на себя обвинение в неблагодарности, ужаснее которого я и помыслить не смею, но, если избежать его можно, лишь раскрыв мою тайну, придется вынести и это.
– Храните вашу тайну, – сказала она. – Я слишком высокого мнения о вас, чтобы подозревать, что вы скрываете что-то дурное. Однако вы должны остаться. Какой бы ни была причина, побуждающая вас так резко изменить свою судьбу, я уверена, что это не пойдет вам на пользу. Никакие ваши доводы не убедят меня в обратном. А потому просто подчинитесь моей воле с подобающим сыновним почтением.
Несмотря на ее протесты, я продолжал стоять на своем: решение принято и никакой альтернативы ему нет.
